Борис Споров - Живица: Жизнь без праздников; Колодец

Сам Будьдобрый вроде бы уж и плюнул на свою затею, не самому же этим делом заниматься, да только затея та сама наружу и выплыла.

Уже на следующий год ближе к осени по Перелетихе прошла весть: парнишки из лесу лещей принесли, в корзину в траве наботали, правда, и на леща не положи, и не караси, но рыба. Будьдобрый спохватился: на неделе собрал способных мужиков, раздобыли где-то довоенный бредень и подались на промысел. И каково же было удивление, когда под изодранным об коряги бреднем да под травой-крапивой в деревню привезли полную телегу-бестарку крупной рыбы, как позднее выяснили – толстолобик. В счет трудодней рыбу эту и разделили колхозникам. И вот тогда уже, ещё и гром не грянул, Будьдобрый забеспокоился – быть беде.

И предчувствия оправдались. Да это были и не предчувствия, а простое знание жизни. Вскоре председателя вызвали в райком партии, причем прямиком к первому. Беседа началась без предисловий:

– Ты что, под суд захотел?! – Точно вибратор мелко тряслась нижняя челюсть секретаря. – Ты что – под суд!.. Под суд…

Никому не рассказывал Будьдобрый, как и в каких выражениях объяснялись они с первым, но через полчаса секретарь проводил председателя, дружески похлопывая по плечу и улыбаясь.

И навеки забыли сельчане о Сашенькином озере. Но с тех пор застучали в лесу топоры и моторы, заплясали ночные костры, нарушили привычный лесной быт голоса и мелодии эфира.

Мало-помалу и обжилось Сашенькино озеро. Сначала, понятно, пробили просеку для транспорта. Появились на берегу машины – «Победы», газики, «Волги», – затем машины и палатки. А уж к тому времени, когда Перелетиху со всеми ее угодьями пристегнули к Курбатихе, Сашенькино озеро обрело свой колониальный статус. На поляне уже возвышался Дом рыбака – с банькой по-белому, с лодками на воде. Правда, чистили озеро с одного только края, но не потому, что берегли рабочую силу, дикий пейзаж берегли – для души утешно.

Рыбаки и рыбачки здесь менялись, неизменным на лесном озере оставался один человек – Сашенька… Не раз пришельцы пытались даже турнуть этого въедливого наблюдателя, но тщетно: Сашенька исчезал на день, на два, но затем вновь появлялся. В конце концов к нему привыкли – озерная достопримечательность. Собственно, рыбакам он не мешал, но нередко смущал их своим присутствием – ведь кое-кто из рыбаков знал и помнил Шмакова в здравии.

Алексей Струнин был внесен в список допущенных, хотя личной комнаты в Доме рыбака у него, понятно, не было.

– Нос не дорос! – сам над собой посмеивался Алексей.

Тогда уже он умел и посмеяться, и пошутить над собой. Вылечила и просветила его партийная школа, и Алексей сожалел лишь о том, что мало пришлось побыть-поучиться, повращаться в новой для него центрифуге, где от тебя отскакивает любой шлак, любая окалина и накипь. Именно в ВПШа он до ощущения приторной сладости во рту, до чувства хмеля вдохнул в себя тот воздух, ту атмосферу, до трепета в груди воспринял ту стихию, в которой ему предстояло до упоения жить и работать. И Алексей буквально звериным чутьем усек и определил, что он не последний и в этой стае, но что для будущего редакторского курса ВПШа – мало. Уже на втором году Алексей параллельно учился на заочном отделении юридического института… И ещё он понял – и согласился с тем, что в жизни любого человека есть некая предопределенность, раньше это, возможно, и называли судьбой, а если так, то надо лишь понять – и всё второстепенное воспринимать легко и даже беспечно, извлекая полезное и необходимое для себя… И лучше, если тебя чуточку недооценивают – всегда остается запасец прочности.

Так и сделали Алексея штатным сопровождающим от paйкома. Кто бы ни приехал из области, только и шепнут: «Отвези, организуй как следует, сам знаешь…» И Алексей увозил, привозил, организовывал – и действительно как следует, так что уже вскоре стал незаменимым человеком.

Но даже из «побегушек» он извлекал навар. Для многих обкомовцев Алексей оборачивался своим парнем: ведь ему приходилось не только ловить с ними рыбку на озере, но и делить бражное застолье, случалось, кое что и организовать для услады, кое-чем и поделиться.

Дом рыбака давно был обжит, ухожен и имел даже своё лицо. В «общественной» просторной прихожей, как в корчме, большой грубый стол с широкими скамьями на чурбаках по сторонам. Здесь, в прихожей, была и русская печь, и современный шкаф с комплектами постельного белья и посудой, и вечно веселый холодильник «ЗиЛ». На озере, собственно, было всё – от уюта и рыболовных снастей до постоянного рабочего-сторожа Шитикова. Здесь можно было не только с удобствами переночевать, но при желании провести и целиком отпуск, правда, желающих не было, хватало курортных путевок.

В тот день к навесу приткнулось две «Волги» – ждали третью. Коротали время в мирной беседе. Ни у Ракова, ни у Алексея, ни тем более у Косарева, обкомовского аппаратчика, желания поудить рыбку на червячка не было. Зато у Шитикова в корзине-морде всегда имелась рыбешка про запас. Он привычно уже возился возле кострища, чтобы развести огонь и сварганить ушицу «с угольком».

С дороги все уже умылись и даже обкомовский гость снял галстук и привольно вытянул ноги под стол – босые, в шлепанцах. Экая ведь благодать возможна даже в заштатной провинции! Что значит секретарь-хозяин. Беседовали Алексей с Косаревым, Раков молчал. Плохое было настроение у председателя. Он и на озеро-то согласился, надеясь хоть как-то разувериться. Не хотелось верить, что вот так категорично, по-прежнему всё и решается – и никакой самостоятельности.

Косарев курировал их район по сельскому хозяйству. Вчера на расширенном заседании райкома он доложил о новых мероприятиях в области сельского хозяйства, рассказал о молдавском почине, о строительстве и рациональном использовании животноводческих комплексов, ознакомил с научно обоснованными проектами железобетонных дворцов для коров и свиней… А сегодня Косарев побывал в ряде колхозов и совхозов, приглядывая более подходящие для эксперимента хозяйства. В числе первых трех он и присмотрел Курбатиху – это окончательно и повергло Ракова в уныние. Он ведь прекрасно представлял, что такое – коровы без выпаса или свиньи в три этажа. А главное, он даже себе не мог ответить на вопрос: зачем это? И в то же время прекрасно знал: наверху решение принято – все будет внедряться, воплощаться в хозяйственную практику. И практика со временем все это отвергнет, как уже отвергала не раз, в том числе и многоквартирные дома лубочных агрогородков..

Лишь краем уха Раков улавливал разговор, но и тогда удивлялся: они говорили о предстоящей ухе, о холодном пиве, о рыбалке, о скором отпуске и в общем ряду, между прочим, упоминали и о комплексах как о деле настолько ясном, перспективном и правомерном, что и сомнений уже никаких нет и быть не может… Либо они ничего не понимали и не хотели понять, либо им все безразлично, как будто и весь-то социализм строили они из кубиков без привлечения людей. То, что с Алексеем бесполезно говорить о деле, Раков знал: этот или «уйдёт», или вполне серьезно заявит: ваше дело – вот и думайте, каждому своё… Но ведь Косарев – партийная власть. Так неужели с таким безразличием можно стоять у власти – и строить из кубиков! Что ему скажешь, о чем спросишь?.. И все-таки именно с Косаревым хотелось бы поговорить откровенно – не решать какие-то вопросы, не искать решения, но хотя бы уловить, понять возможный официальный ответ на свои задумки, о которых пока знает один-единственный человек – агроном Струнина…