Калле Каспер - Буриданы. Алекс и Марта

Дойдя до здания пляжного центра, Пауль надел темные очки и проверил нагрудный карман – конфеты были и даже не очень липкие. На самом деле, девушки и так были словно помешаны на съемках, они с радостью сами закормили бы Пауля шоколадом, лишь бы их взяли в модели – но сначала следовало завести разговор, и вот тут очень кстати оказывались конфеты, апробированное средство, которым Пауль пользовался десятки раз. В чем секрет, он так и не понял, может, этот маленький жест демонстрировал всего лишь то, что ты не скряга; таких девушки не жаловали, и поделом.

Ступив на платформу перед пляжным центром, он остановился, закурил и обвел деланно равнодушным взглядом простиравшиеся перед ним бледно-желтые пески. Да, Анны Карины тут видно не было, не говоря уж о Монике Витти. Нельзя сказать, что хорошо сложенных девушек не было вовсе – но настоящее женское обаяние это все-таки нечто большее. Некоторые его коллеги снимали натурщиц, как неодушевленные объекты, порой без лица – только плечи, торс или бюст; можно было и так, особенно, если поиграть со светотенью, но Пауля это не интересовало, он искал модель, которая уже издали отличалась бы от остальных; и вот тут и возникали проблемы, большинство девушек были очень уж похожи друг на друга, по крайней мере, внутренне. Вот и приходилось нередко ограничиваться натюрмортами и пейзажами – но даже самый роскошный вид с горными вершинами не может по красоте соперничать с женщиной, это понимали уже старые мастера, не Кутар даже, а еще более старые, Боттичелли, например.

Он уже собирался разочарованно уйти, когда заметил Пээтера. Приобретший некоторую известность родственник выходил из воды, ступая вперевалку, как всегда и везде – медлительный, тяжеловесный и неуклюжий. Кто мог бы подумать, что человек с такими простодушным взглядом может сочинять романы – но он сочинял, и их как будто и читали, по крайней мере, читали критики, или, если даже не читали, то хотя бы хвалили. Логичнее, кстати, что не читали – ибо, если бы читали, разве хвалили бы? Пауль, во всяком случае, ознакомившись с очередным опусом двоюродного брата, пожимал плечами – с жизнью, которая их окружала, писания Пээтера, как правило, не имели ничего общего. А зачем нужны книги, если они не говорят об окружающей жизни? Писать такие почти так же бессмысленно, как гнаться за мячом.

Особенно Пауля удивило, что однажды он Пээтера сегодня уже видел – Таллин, конечно, не Москва, но и здесь можно прожить полжизни, встречаясь с родственниками только на днях рождения, а тут – что не час, то встреча. В первый раз Пауль заметил двоюродного брата в полдень, выходя из студии, Пээтер тогда с каким-то очень глупым видом стоял перед домом писателей с большой спортивной сумкой в руках и глядел пустым взглядом вокруг. Конечно, он мог просто кого-то поджидать, он все-таки жил в том самом доме и мог договориться с кем-то о встрече там – но что-то подсказало Паулю, что у двоюродного брата неприятности. Он даже хотел подойти и спросить, в чем дело, но едва он пришел к этой мысли, как Пээтер обернулся и вошел в книжный магазин, и туда Пауль уже идти не стал, импульс угас, да и времени не было.

Сейчас Пээтер вытащил из полиэтиленового мешка полотенце и стал вытираться; это он тоже проделывал медленно да еще с удовольствием – в отличие от Пауля, который стеснялся своего хилого тела и вообще ненавидел все физическое. Их отделяло метров двадцать, слишком большое расстояние, чтобы окликнуть; правда, можно было спуститься с платформы и подойти ближе, но тогда пришлось бы снять сандалии. Пауль, хоть и не был Лоодером, как Пээтер, но лишних телодвижений избегал и он – да и обрадуется ли вообще Пээтер, увидев его? Внутренний голос подсказывал, что вряд ли – двоюродный брат попал под влияние жены, а та относилась к Паулю, мягко говоря, осторожно. С первой женой Пээтера, с Майре, Пауль ладил неплохо, та была веселая веснушчатая деревенская девушка, небольшого роста, похожая на гриб, с круглым вечно улыбающимся лицом; почему Пээтер с ней развелся, Пауль не знал, ему, в любом случае, Майре было жалко – ладно, она не из такой интеллигентной семьи, как Пээтер, и что с того? Разве мало простых женщин, которые умеют быть верными женами – может, только простые и умеют. Но Пээтеру нужна была спутница поинтеллектуальнее, и он попал в лапы Маргот. Маргот была совсем другой породы, вежливая, но замкнутая. Что она, улыбаясь тебе, о тебе думала, понять было невозможно, но явно ничего хорошего, почему иначе Пээтер стал его, Пауля, сторониться? Может, причиной был папа Густав? Может, но идти выяснять – глупо.

Да, странное чувство быть сыном человека, которого столько людей в душе ненавидит. За что? Разве отец был виноват в преступлениях Сталина? И все-таки Пауль с детства ощущал на себе недоброжелательные взгляды – ага, тот самый Кордес, чей папаша стоял на балконе российского посольства рядом со Ждановым…

Ну и что с того, подумал Пауль упрямой гордостью. Стесняться тут нечего, отец никого не убивал и не депортировал, он даже не подписал ни одного соответствующего документа. Да, у него были идеалы, он за них пострадал, и не его вина, что эти идеалы присвоили подлецы и осквернили их. Когда это случилось, отец делал, что мог, помогал тем, кому можно было помочь и кто были этого достоин – должен ли он был сочувствовать и тем, кто его самого много лет держал в тюремной камере? На этот счет можно было подискутировать; впрочем, не исключено, что отец сочувствовал и им – точнее об этом Пауль ничего сказать не мог, потому что ему было всего лишь четыре года, когда отец умер, помнил он его только в гробу, вот это действительно врезалось в память, глаза отца были закрыты, и, может, поэтому его густые седые брови казались как-то особенно строгими, такие же седые кудри были аккуратно причесаны, а гордое, в каком-то смысле аристократичное лицо с греческим носом и высоким лбом глядело удивительно спокойно, словно отец хотел сказать оставшимся: я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше. Паулю от отца достался пистолет, он был убежден, что отец никогда не позволил бы себе бесчестного поведения, скорее бы застрелился, и он собирался быть достойным отца.

Пээтер между тем кончил вытираться и исчез в кабинке для переодевания. Когда он оттуда вышел, он выглядел весьма комично – из шорт торчали голые волосатые ноги. Пауль никогда бы в таком виде на улицу не вышел, он всегда носил отутюженные брюки, но, в конце концов, какое ему дело, если родственник хочет поддержать теорию Дарвина, подумал он, пожимая плечами, и уже собирался уйти, когда его внимание привлекло маленькое происшествие – недалеко от Пээтера вскочила с разостланного на песке полотенца какая-то девушка, подбежала к двоюродному брату и завела с ним разговор. У девушки были короткие светлые волосы и спортивное, эластичное тело, и Пауль мог поспорить, что она русская – эстонские девушки были менее эмоциональны. Пээтер сперва казался удивленным, но потом довольно заулыбался, наверно, ему делали комплименты. Беседа становилась все оживленней, наконец, Пээтер начал шарить в нагрудном кармане летной рубашки и вытащил оттуда шариковую ручку. Просят автограф, догадался Пауль. Однако, как Пауль понял из дальнейшей жестикуляции, у девицы не нашлось ничего, на чем можно было этот автограф запечатлеть, Пээтер тоже порылся в своем полиэтиленовом мешке, но, видимо, безрезультатно. Выход из затруднительного положения оказался неожиданным, Пеетер и девушка о чем-то заговорщически озираясь, договорились, девушка побежала к своим вещам, натянула платье, распрощалась с подругами и, все еще без умолку болтая, зашагала рядом с Пээтером по песку в сторону пляжного центра.