Святослав Воеводин - Евпраксия – святая грешница

– Ну ладно. Разве ж я могу тебе отказать в чем? Ты мне заместо дочери родной. Уж так люблю тебя, так люблю…

Нянька потянулась губами, чтобы поцеловать Евпраксию, но девочка, вспомнив вечно мокрый нос Елисея, отстранилась от нее. Велела прийти ночью после колядок и отпустила. А потом несколько дней прожила как в лихорадке, изнывая от нетерпения.

Накануне праздника ударил трескучий мороз, а месяц, повисший в небе, был холодным и блестящим, как наточенный серп. Взрослые пировали несколько дней подряд, то призывая детей за праздничный стол, то забывая об их существовании. От обилия гостей во дворе и теремах было не протолкнуться. Светелка Евпраксии была завалена подарками от родни, крестных и бояр, к князю допущенных. Народ гулял в звериных шкурах и масках, неожиданно пускался в пляс и так же неожиданно валился с ног, кто под забором, кто просто в снег. Напившиеся бабы орали песни про «блядки-колядки» и визжали как резаные, когда их растаскивали по темным углам.

Евпраксия опасалась, что в этом угаре Лушка забудет про их уговор, но нянька не подвела. Явилась в срок, румяная, шальная, хмельная. Велела Евпраксии снять с себя все амулеты и украшения, спросила, приготовила ли она второе зеркало, проверила свечи, огниво и качнула головой: пойдем, что ли. Ступая бесшумно, крадучись, они спустились по черной лестнице в баню для дворовых баб, заперлись изнутри на засов и стали шушукаться.

– Вот смотри, – объясняла Лушка, совершая необходимые приготовления, – зеркалá я на лавке ставлю, так чтобы одно в другое глядело.

– На коридор похоже, – прошептала Евпраксия. – И всюду свечи, свечи. Будто бы их тут целая тысяча, а не две.

– Раздевайся, Пракся. На теле не должно быть ничего, окромя исподней рубашки. Все остальное – долой.

Пока они избавлялись от лишней одежды, нянька объяснила девочке, что разговаривать друг с дружкой нельзя, а надобно молча смотреть в зеркало.

– Как я суженого твоего вызову, – продолжала она деловито, – он непременно появится и пойдет к тебе. Тогда ты должна выкрикнуть: «Чур меня!» Смотри не забудь.

– А то что будет? – спросила Евпраксия, переходя с шепота на едва слышный шелест.

– А то выйдет из зеркала – и тогда берегись, – пояснила Лушка, крестясь. – Он ведь не настоящий человек будет, а один только облик, как в сновидении. Тронет за щеку – родимое пятно на пол-лица выступит. Обнимет – ни молока, ни детей не будет. А ежели поцелует, то хуже всего. Поцелуй – на смерть. Что, княжна, не передумала?

Глаза няни диковато блестели в отблесках пляшущих язычков пламени.

Евпраксия молчала, собираясь с духом.

– Быстрей решай, – поторопила ее Лушка. – К полуночи банник из-под полка выползет, защекочет, а то и кожу обдерет. Надо было для него ржаную горбушку с солью захватить, да я позабыла совсем.

– Банник? – переспросила Евпраксия все тем же шелестящим шепотом. – А какой он? Ты его видела?

– Не только видела, а поленом раз огрела. – Лушка фыркнула наполовину смешливо, наполовину опасливо. – Мылась одна спозаранку, глядь – а в углу старик голый сидит, беззубым ртом слюни пускает. Лапищи свои ко мне протянул, я – за чурку березовую. Так и познакомились.

Говоря это, няня бросала опасливые взгляды по сторонам. Страх Лушки показался Евпраксии напускным. Прищурившись, она сказала:

– Не надейся, что я сбегу, банщика испугавшись. Давай гадать будем. Хочу своего жениха увидеть.

– Потом не жалуйся, – предупредила Лушка. – И не забудь «Чур меня!» кричать.

– Не забуду.

– Ладно. Смотри в зеркало. Молчи и не мигай.

Евпраксия застыла. Коридор, озаренный свечами, тянулся вдаль и уходил в никуда.

– Суженый-ряженый, – бормотала Лушка, – приходи не в саже. Приходи на ужин, очень ты нужен…

Евпраксия хотела сглотнуть, чтобы смочить пересохшее горло, и не сумела. В дальнем конце коридора произошло какое-то шевеление.

Суженый-ряженый, приходи не в саже …

Движение повторилось. Кто-то приближался. Об этом можно было судить по тому, как исчезали алые огоньки, заслоняемые от глаз девочки.

Приходи на ужин …

Подбородок Евпраксии отвис и мелко задрожал. К ней приближалась не одна мужская фигура, а несколько. Словно целая череда силуэтов надвигалась из мрака, торопясь добраться до обратной стороны зеркала, пока его не убрали.

Очень ты нужен …

Евпраксия беззвучно пошевелила губами. Она была не в силах произнести отворотное заклинание. Язык не слушался. Волосы на голове зашевелились, как от нашествия вшей, но это ужасом повеяло.

– Кто там, кто? – тревожно спросила Лушка, заметив изменившееся и побледневшее лицо воспитанницы. – Батюшки! – вскричала она, заглянув в черный проем зеркала. – Гони их, Пракся, гони скорее! Пропадем!

Как будто это было так просто! Заклинание вылетело из головы Евпраксии вместе со всеми остальными словами. Она видела приближение целой толпы скалящихся, гримасничающих, гогочущих мужчин и цепенела все сильнее, понимая, что вот-вот они всем скопом доберутся до нее – и тогда конец. Вот уже и Лушка с повизгиванием выскочила из бани, оставив девочку одну. Неужели ничего нельзя сделать? Неужели Евпраксия так и будет сидеть, дожидаясь, пока с ней сотворят что-то ужасное?

Она выставила перед собой руки, как бы желая закрыть выход из зазеркалья, но поняла, что это ее не спасет. Тогда пальцы обхватили полированную раму зеркала, подняли и с размаху грохнули об пол.

Когда несколько минут спустя Лушка отважилась вернуться и украдкой заглянула в баню, Евпраксия сидела на прежнем месте и, склонив голову, тупо смотрела на сотни осколков, раскиданных по полу и исправно отражающих пламя свечей.

– Они меня не схватили, – сказала она. – Я им не далась.

Лушка обнаружила, что стоит не дыша, и набрала полную грудь воздуха.

– Беда, – пролепетала она. – Быть беде.

На следующий вечер ее нашли в каморке с перерезанным горлом, рядом валялся нож Елисея, а сам Елисей бесследно исчез из Киева. То ли Лушка понесла от него, то ли чем-то вызвала его ревность, то ли он ограбил ее и подался в разбойники, неизвестно. А с Евпраксией ничего худого не приключилось. Она была еще совсем ребенок. Все беды и напасти ожидали ее впереди.

Известие о приближении сватов из Германии застало Евпраксию врасплох. Ей только-только сравнялось двенадцать, когда отец призвал ее к себе и в присутствии потупившейся матери произнес:

– Возрадуйся, дочь моя. Сваты Генриха Штаде приехали твоей руки просить. Он знатный граф немецкий, правитель Саксонии. Отдам тебя за него, утру нос Ярополку. Он думает, что раз женат на графине немецкой, то можно родному дяде кукиши крутить?

Евпраксия почувствовала, что ноги ее подкосились, и поискала взглядом опору, чтобы не упасть. Ничего подходящего поблизости не оказалось, так что пришлось крепиться самой. Оруженосец отца, юный Горислав, сделал к Евпраксии едва заметный шажок и замер, пригвожденный к месту взглядом князя.