Святослав Воеводин - Евпраксия – святая грешница

– Ступай к себе, готовься, – велел Всеволод Ярославич дочери. – Не завтра, так послезавтра попрощаешься с отчим домом. Всякой птице время покидать родное гнездо. Так и ты, Евпраксия. Не боись, не боись! Неужто забыла, что имя твое значит? В переводе с греческого – Счастливая. Так что ничего худого с тобой не случится.

Мир расплывался перед глазами Евпраксии. Она не про имя свое думала, а вспоминала злосчастное гадание в бане. Как будто то зеркало, прежде чем было разбито, обратилось во врата преисподней, сквозь которые адские обитатели явились за нею. И первым в той череде шел муж-германец.

– Не робей, дочка! – подмигнул отец, разглаживая шелковистую бороду на груди. – Граф Генрих не стар и не уродлив. Двадцать лет – не возраст для мужчины.

– К тому же он высок и статен, – добавила мать. – Так говорят. Не зря же в народе прозвали его Длинным.

Она поощрительно улыбнулась дочери, словно им вместе предстояло узнать и разделить какую-то тайну.

Родители еще немного поговорили, а потом отец опять велел Евпраксии собираться к встрече гостей. Она кивнула, выдавила из себя какие-то приличествующие случаю слова и отправилась к себе. Однажды, бегая по галерее, Евпраксия с размаху ударилась лбом о притолоку и потом долго страдала от головокружений и слабости. Нынешнее самочувствие походило на то. Пол кренился, ступени уходили из-под ног, стены плыли перед глазами. Служанки и подруги пытались приблизиться к Евпраксии, но она отгоняла их взмахом руки, как назойливых мух. Ей хотелось как можно быстрее остаться одной, чтобы все обдумать и найти слова, которые смогли бы переубедить отца. Наивная двенадцатилетняя девчонка, она имела весьма поверхностное и радужное представление о политике и людях, которые эту политику делали.

Всеволод Ярославич не принял дочь. Зато в ее покои явилась княгиня Анна и стала заливаться соловьем, расписывая прелести взрослой и, в частности, супружеской жизни. Она убеждала дочь не бояться Генриха.

– Длинный – оно даже хорошо, – рассуждала она, непонятно улыбаясь. – Муж должен быть большим. Привыкнешь, ничего. Стерпится – слюбится. Зато будешь жить во дворце каменном, вся в парче и золоте. Войдешь во вкус, назад уже не потянет. Ни за какие коврижки не захочешь возвращаться.

– Захочу, – возражала Евпраксия, утирая красные глаза. – Мне здесь все мило. Это родина моя. А на чужбине что? Ни родных, ни близких. Буду одна-одинешенька.

– Детки пойдут, вот тебе и первая отрада. А вторую, и самую главную, сама для себя откроешь. Нас, женщин, не только мужья тешить могут.

– Ты про что, матушка? Не понимаю я тебя.

– И не надобно теперь, – улыбалась Анна, и глаза ее жмурились, как у кошки, которой за ухом чешут. – Потом узнаешь.

Всю ночь не могла уснуть Евпраксия, чувствуя себя несчастной и преданной. Родители от нее отказались и, похоже, даже были рады сбыть чужеземцу, который сам приехать не сподобился, а выслал вместо себя сватов. И когда только отец успел сговориться с этим Длинным Генрихом? Видать, переписка промеж ними велась, а Евпраксию в известность поставили лишь в последний момент. Теперь стало понятно, для чего к ней приставили сразу двух учителей немецкого языка, один из которых обучал девушку речи и манерам, а второй читал с нею скучную толстую книгу и велел переписывать оттуда целые страницы. Все было решено давно и заранее. Отец и матушка обманывали Евпраксию, ведя переговоры за ее спиной.

Она то плакала, то ворочалась, то грызла угол подушки в тоске, а на рассвете поднялась на башню подышать душистым весенним ветерком и послушать соловьев в рощах. Небось, там, в Неметчине, и птицы петь по-настоящему не умеют. Если немцы домá из камня возводят, то, выходит, и деревьев у них нет, все повырубили. Голо, наверное, пусто, глазу не за что зацепиться. И ходят немцы все поголовно постные и унылые, а самый высокий и худой из них – граф Генрих Штаде. Костистый, холодный. Ляжет рядом и начнет лапать, а ты ему слова поперек не скажи…

Нить размышлений Евпраксии прервалась, когда взгляд ее уловил какое-то движение на соседней башне отцовского терема. Обратив туда глаза, увидела она в проеме бойницы Горислава, показавшегося ей очень бледным и печальным. Должно быть, сумрачное освещение было тому виной, потому что при виде Евпраксии юноша заулыбался и помахал ей рукою. Она хотела было пожелать ему доброго утра, но вспомнила, что все еще спят в этот ранний час, и тоже подняла руку.

Горислав высунулся из бойницы, намереваясь что-то сказать. Евпраксия сделала вид, что не заметила, и покинула башню. Ей нравился оруженосец отца, но приличия не позволяли проявлять чувства. Кроме того, за ними могли подглядывать, а Евпраксии вовсе не хотелось, чтобы по детинцу поползли сплетни о ее тайных встречах с Гориславом. Мало ли как истолкуют их случайную встречу. Донесут отцу, он осерчает и накажет слугу, а то и прогонит. Было бы обидно, ведь Горислав один из тех немногих мужчин, которые не вызывали у Евпраксии опаски.

Хотя теперь все равно, подумала она, вернувшись в почивальню. Не будет больше рядом Горислава, и соловьи не споют, и солнышко таким красным, как здесь, не будет. Детство кончилось. Начинается взрослая жизнь.

Едва Евпраксия прилегла, чтобы наверстать сон, упущенный ночью, как ее подняли и принялись купать, умащивать, расчесывать и наряжать. От обилия боярынь с их советами и нравоучениями голова, что называется, шла кругом. Гостей в детинце собралось видимо-невидимо, все судили, рядили, шушукались и бросали возбужденные взгляды по сторонам. На гостей из далекой Саксонии смотрели с любопытством, замешенным на зависти, ненависти и необъяснимой приязни.

Уже сами немецкие кони, их упряжь и сбруя сильно отличались от всего того, что привыкли видеть в Киеве, а про всадников и говорить нечего. Одеяния их поражали обилием вышивок, застежек и складок, волосы и бороды были стрижены, заостренные шапки придавали им росту более обычного, а в речи чудилось лязганье железа.

Из всех, кому была представлена Евпраксия, запомнился ей лишь молодой барон Фридрих фон Дюрент, который вышагивал, так сильно выпячивая грудь и оттопыривая зад, что напоминал пляшущего журавля. Отвесив замысловатый поклон князю Всеволоду и приближенным, сгрудившимся возле трона, он объявил, что прибыл по повелению маркграфа, дабы произнести вместо него все причитающиеся речи и совершить все необходимые обряды, после которых киевская принцесса удостоится чести стать законной невестой его сиятельства Генриха Штаде.

Толмач был немецкий и переводил, сильно коверкая слова. Несомненно, они резали слух Всеволода Ярославича, потому что за время напыщенной речи посла он успел несколько раз сменить позу, а костяшки его пальцев, сжимающих подлокотники, заметно побелели. Бояре и воеводы стояли прямо, будто аршин проглотили; гости же держались настолько вольно, что позволяли себе подбочениваться или переплетать руки на груди.