Виктор Иутин - Опричное царство

– Позовите Курбского! – приказал он, когда уже изрядно выпил. – Призывал к штурму более всех, теперь поглядим, чего скажет!

Курбский вошел в его шатер, промокший насквозь. Слуги гетмана сняли с него истекающий водой лисий полушубок, изгвазданные грязью сапоги, переобули в легкие сапожки без каблуков. Лишь затем он предстал перед канцлером литовским.

– Садись к огню. – Радзивилл указал на пустовавшее напротив него кресло. Курбский сел в него, с наслаждением протянул озябшие сырые ноги к теплу. Радзивилл не мигая глядел на гостя, и Курбский по чуть косому взгляду и тупому блеску в глазах понял, в каком состоянии находится гетман. Ему стало мерзко.

– Теплого вина? – спросил Радзивилл.

– Лучше сразу к делу, – отрезал Курбский. Гетман чуть опешил, но, вовремя спохватившись, проговорил чуть заплетающимся языком:

– Что ж, тогда слушай. Ты опытный воевода и недавно призывал нас к штурму. Я хотел посоветоваться с тобой об этом.

– Полоцк имеет крепкие стены, царь снес при взятии города прежние и построил новые, еще более крепкие. Насколько знаю, в Полоцке воеводой сидит князь Петр Щенятев. Мы вместе командовали полком при взятии Казани. Нынче могу сказать одно – время упущено. Моральный дух войска слаб, много больных, а это значит, что штурм – верная смерть для всех нас.

Он замолчал, глядя на Радзивилла. Гетман задумчиво хмыкнул, отставил кубок и вновь впился глазами в князя Курбского.

– Еще недавно ты горячо призывал нас начать штурм, а теперь говоришь иначе! Из Великих Лук против нас идет ваше войско, хотят зайти нам в тыл. Стало быть, нужно либо брать город и ждать их уже за стенами, либо быть атакованными с двух сторон! И ты говоришь – штурмовать Полоцк нельзя?

– Время упущено! – твердо повторил Курбский. – Теперь князь Щенятев раздавит нас, словно блох. И, ежели в вас осталась хоть капля благоразумия, вы послушаете меня, ибо я знаю русских воевод, знаю, на что они способны, я осведомлен об обустройстве стен Полоцка, ведь я однажды уже брал его!

Радзивилл опустил голову и молчал, о чем-то крепко задумавшись. Затем послышалось его бормотание:

– Вчера пришло известие, что войско гетмана Сапеги было разбито наголову под Черниговом русскими войсками. С моря нас атакует Дания, с суши – Швеция. Нет, не застану я нашей победы, нет… Сколько смертей!

– Потому нам следует отступить, – перебил его Курбский, в голосе его чувствовалось раздражение, – велите завтра же войску отойти за Двину. Соберем силы и зимой вновь ударим!

Радзивилл еще поглядел на него с минуту, во взгляде его все еще читалось недоверие.

– Я подумаю над вашими словами. Ступайте, князь, – проговорил он, отвернувшись. Не прощаясь, Курбский поднялся, отдал слугам легкие домашние сапожки, вновь обул свои грязные сырые сапоги, промокший насквозь полушубок и вышел из шатра в темноту, где все еще лил дождь.

На следующий день войско отступило от Полоцка, открыв дорогу на литовскую крепость Озерище. Воеводы Пронский и Серебряный молниеносно подошли к ней и взяли в осаду, дожидаясь обоза и пушки. Курбский знал, что московитов нужно отбросить в ближайшее время, и тогда вновь возможна осада Полоцка. Он просил у Радзивилла войско, дабы обойти и ударить московитам в тыл, но Радзивилл вновь не поверил ему, и вновь упустил драгоценное время.

Спустя месяц крепость была взята русскими…

Когда из Великих Лук на помощь Полоцку выступил полк Пронского и Серебряного, из Вязьмы на их место срочно отправился полк Ивана Бельского. Среди прочих воевод под его командованием был и Данила Романович Захарьин.

Один из главных врагов знати теперь ощутил на себе их неприязнь. С его мнением не считались, в его сторону не глядели, не поднимали глаз, когда проходили мимо. И однажды Бельскому пришло послание от князя Горбатого: «Нынче главный волк в руках твоих. Пора покончить с этим». Сжигая послание в жаровне, Бельский осенил себя крестом, опасливо покосившись на иконы. Князь понимал, чего от него требовал один из самых могущественных бояр в государстве.

Подкупить двух человек из окружения Захарьина было проще простого, да так, что никто не узнал имя Бельского. Далее им вручили отраву, и князь ждал.

В Великих Луках Захарьин внезапно слег. После обильной рвоты и сильной лихорадки, продолжавшейся едва ли не неделю, он больше не мог встать – отказали ноги. Его лечили опытные европейские лекари, но ему становилось только хуже. Вскоре сам Иоанн узнал о болезни шурина и велел ему возвращаться в Москву.

И вскоре Данилу Захарьина по раскисшим дорогам везли в крытой повозке домой. Добирались тяжело и долго.

Наконец, во тьме повозка медленно въехала во двор Данилы Романовича. Дождь лил стеной. Холопы, освещая себе путь пламенниками, молча затворили за повозкой ворота. Подвезли прямо к крыльцу, чтобы не намочить больного. Когда носилки внесли в сени, раздался вой жены. Данила Романович лежал высохший и бледный, словно засушенный мертвец. Борода и волосы разом поседели. Он не видел того, что наконец приехал домой, не видел плачущей жены, кою сдерживал брат Василий Михайлович – он был в беспамятстве. В темной горнице, что за дверью сеней, на печке сидели молча дети боярина – сыновья Федя и Ваня, дочь Аннушка. Они наблюдали два дня страшную суматоху – матушка гоняла девок, те до блеска намывали дом (непонятно для кого), варили какую-то стряпню, стелили боярину ложе. И теперь их не пускают встретиться с отцом, велели сидеть тихо, а нынче из сеней слышали материнский плач. Притихли, словно испуганные птенцы, молчат, уже понимая, что с отцом плохо.

Едва живую Анну, супругу Данилы, увели, приехал Василий Сицкий. Встретился взглядом с Василием Михайловичем и тут же все понял, почуял, как внутри разом что-то оборвалось. И только смог выговорить и без того понятное:

– Совсем плох?

Василий Михайлович кивнул и жестом отозвал шурина в маленькую горницу. Заперев дверь, стояли и глядели друг на друга растерянно.

– Что делать станем? Он умирает, – шепотом проговорил Василий Михайлович.

– Он что-нибудь вообще сказал? Был в памяти? Что с ним произошло?

– Ничего не сказал, Никиту зовет…

Никита Романович прибыл тотчас – приехал верхом, промокший насквозь. Дворовые девки шарахнулись от неожиданности, когда увидели его, внезапно ворвавшегося в сени – высокого, широкогрудого, с русой коротко стриженной бородой. Не успел даже скинуть на руки холопов промокшую атласную ферязь, бросился в горницу, где лежал Данила. Вошел и тут же словно остолбенел. Утопая в подушках, лежал на широкой перине высохший старик. У многочисленных образов горели свечи, и от угара в горнице едва было чем дышать.

– Откройте хотя бы окно! Живо! – заревел в исступлении Никита Романович. Тут же мимо него прошмыгнула какая-то девка, низко опустив голову, отворила окна, и в душную, пропахшую свечным угаром горницу ворвался свежий воздух и запах дождя.