Евгений Балакин - Именами вашими стоим

В следующее мгновение произошло то, чему ни Щербаков, ни Христиани вразумительного объяснения дать не смогли.

Прошка, подобно злому духу, возник, казалось, из ничего. Когда он успел выйти из дверей своей конурки и подойти так близко, для них осталось полной загадкой.

– Анисим Чуркин и Еремей Кабаков это были, Ваше превосходительство!

Христиани слегка вздрогнул и, увидев перед собой лицо со смотрящими в разные стороны глазами, почувствовал, как по спине поползли мурашки.

Уже через мгновение Иван Семёнович с удивлением спрашивал себя, что же так могло напугать его в этом невзрачном человечке, но так и не смог ничего ответить.

– Молодец! Что же это, Василий Степаныч, у тебя с памятью стало? Ты не помнишь, а вот подчинённые твои помнят.

Иван Семёнович похлопал писаря по плечу, но при этом поймал себя на мысли, что он не сколько хлопает, сколько отталкивает подальше от себя назойливое и странное это лицо.

– Рад стараться, Ваше превосходительство!

Щербаков, перехватив на себе внезапно вспыхнувший и тут же погасший Прошкин глаз, из-за спины Христиани показал писарю кулак.

– Они на то и подчинённые, чтобы всё помнить. А ты пошёл, пошёл на своё место! Дел невпроворот, нечего тут прохлаждаться. Постой! Кровь сначала убери отсюда. Да поживей!

Уже через мгновение писарь заводской канцелярии Прохор Шнурков, ползая на коленках и ощерившись от усердия, лихорадочно тёр мокрой тряпкой паркет.

Христиани и Щербаков молча наблюдали за ним. Убрав пятно, Прошка, согнув спину и пятясь задом, исчез за дверью.

– Да-а… – неопределённо протянул Иван Семёнович.

Часы пробили два раза. За окнами бушевало солнце. Щербаков, всегда плохо переносящий жару, почувствовал себя нехорошо. Все три окна в приёмной были закрыты, и он распахнул два из них.

Горячий воздух облегчения не принёс, зато в помещение ворвались звуки улицы. Лаяла собака. Во весь опор, стуча подковами, пронеслась лошадь, чуть не сбив какую-то бабу, и та, выронив с перепугу лукошко с яйцами, кляла всадника на чём свет стоит. Орали петухи. Прямо под окнами канцелярии остановился бычок, и испуганно мычал, басовито и протяжно, уставившись на двух дерущихся котов, которые клубком выкатились ему под ноги и оглашали окрестности дикими воплями.

От этих звуков Василий Степанович неожиданно почувствовал себя значительно лучше. Они, эти звуки, вернули ему душевное равновесие, пошатнувшееся от всех треволнений, связанных с отрубленными пальцами, загубленными на рудниках человеческими жизнями, Прошками и, главное, жалостью человеческой, которой ежели поддаться, то жить станет совсем уж невмоготу.

Иван Семёнович, стоя у окна, расстегнул свой камзол. Под ним была тончайшая белая шелковая рубашка, отделанная французским кружевом, тоже новая. Он искоса посмотрел на Василия Степановича, проверяя произведённое рубашкой впечатление, но тот с сосредоточенным видом затачивал перья, и на Христиани не глядел.

Справа от Канцелярии, наискосок, находилось каменное одноэтажное здание аптеки, к которому, сейчас не спеша приближался лекарь Цидеркопф. Несмотря на жару, одет он был с головы до ног во всё чёрное. От солнца он прикрывался большим, тоже чёрным, зонтом, руки его украшали неизменные перчатки.

Разглядев в окне Ивана Семеновича, он церемонно поклонился ему и хотел было уже продолжить свой путь, но тут один из котов, решив, что разорванного уха и исцарапанной в кровь морды вполне достаточно, кинулся бежать от своего соперника, и не куда-нибудь, а в сторону Петра Адольфовича. Перебежав тому дорогу, он, вскарабкавшись на забор, исчез.

Христиани с интересом наблюдал за Цидеркопфом в ожидании последующих его действий. Дело в том, что у Петра Адольфовича удивительным образом уживались религиозность с крайней степенью суеверия, а перебежавший ему дорогу кот был самого что ни на есть чёрного цвета.

Лекарь, резко остановившись, быстро перекрестился, плюнул три раза, а потом ни секунды не колеблясь, развернулся и пошёл в обратную сторону.

Иван Семёнович, усмехнувшись, проводил его взглядом, затем повернулся к Щербакову.

– Так что там у нас с почтой-то, Василий Степаныч?

Тот, ни слова не говоря, выложил перед ним на стол два пакета. Распечатав один из них, Христиани возбуждённо заходил по комнате:

– Наконец-то! Беэр сообщает, что из Петербурга, получено Высочайшее разрешение на строительство монетного двора в Сузуне. Свои денежки печатать будем на всю Сибирь до Урала! Разбогатеем, а, Василий Степаныч?

Щербаков, не захотевший в присутствии этого немца проявлять особой радости от сообщения, уклончиво ответил:

– Край богатейший. По золоту ходите.

Глаза управляющего сереброплавильным заводом слегка сузились. Ему не нравилось порой вызывающее поведение секретаря, давно хотелось одёрнуть его, поставить на место, но Щербаков пользовался особым доверием генерал-майора Беэра, и осторожный немец открыто на конфликт идти не решался.

Христиани, распечатав второй пакет, быстро просмотрел его:

– «Распоряжением Кабинета в Канцелярию Колывано-Воскресенских заводов предписывается пересылать в кунсткамеру богатые и куриозные штуфы, камни и окаменелые вещи». Ну, этого здесь добра хватает. Недавно слышал опять, в районе Сентелека найдены курганы с чудским золотом и каменными бабами.

Щербаков, обмакнув перо в чернильницу на мгновение задумался, а потом мелкими ровными буковками дважды написал на бумаге «служить верно и нелицеприятно». Перо, подточенное без заусениц, выводило чисто и не брызгало.

Оставшись довольным своей работой, Василий Степанович посмотрел на Христиани.

– Курганы те людишки раскапывают, и всё, что там находят, растаскивают. Золотые вещицы продают перекупщикам.

– Запретить!

Тяжёлый кулак Ивана Семёновича громыхнул по столешнице.

– Прикажете возле каждого холма по солдату поставить?

Они встретились глазами и так смотрели несколько секунд, не уступая друг другу.

– Прикажу, поставите!

Христиани повернулся уходить, но, задев широким обшлагом рукава лежащую на самом краю стола какую-то книгу, уронил её на пол. Это была «Обстоятельное наставление рудному делу» президента Берг-коллегии господина Шлаттера…

На этом месте позвольте мне, уважаемый читатель, прерваться для того, чтобы в повествовании появилось ещё одно лицо, чья роль в истории Колывано-Воскресенских заводов весьма значительна и переоценить которую невозможно.

Как только последняя четвёртая свая, выровнявшись, встала на своё место, унтершихтмейстер Иван Ползунов, с берега наблюдавший за работой, громко скомандовал.