Ольга Иванова - Гаухаршад

Тысячники кинулись на высокопоставленных князей. Казанская стража, стоявшая у дверей, услышав шум, бросилась на выручку улу-карачи. Завязалась короткая перепалка, в пылу которой казанцы оказались в меньшинстве и, сражённые сибирцами, упали на мраморный пол. Голубые узорчатые плиты Тронного зала залила кровь. Кель-Ахмед в отчаянной борьбе потерял свой тюрбан и увидел его в руках тысячника Сагайдака. Сибирский оглан протёр дорогим шёлком свой окровавленный кинжал, а попутно вынул из головного убора крупный рубин, который передавался в роду казанских Ширинов из поколения в поколение.

– Воры! – вскричал эмир, удерживаемый воинами хана. – Воры и грабители! Вспомните, Мамук, кто возвёл вас на ханство, кому вы обязаны своим возвышением!

Повелитель кивнул головой:

– Никто не может обвинить меня в чёрной неблагодарности. Я не убью вас, уважаемый улу-карачи, и вас, эмир Агиш, не прикажу казнить, хотя вы подвергли смерти моих лучших воинов. Но стены зиндана не могут уподобиться пустеющему саду. Мой зиндан всегда соберёт достойный урожай, и вы, дорогие эмиры, будете в нём самыми изысканными плодами.

Мамук окинул взглядом остальных вельмож и добавил с нескрываемой угрозой:

– Зиндан научит вас, как следует поклоняться своему господину. Зиндан – лучший учитель для непокорных строптивцев!

Наутро большой отряд воинов под предводительством тысячников хана Мамука отправился во владения эмира Агиша Мансурского. Повелитель позволил своим соратникам вдоволь натешиться местью в селении, посмевшем сопротивляться сибирцам.

Аул Кыз-Кермен в этот зимний день жил своей обычной жизнью. Ватага мальчишек в бешметах и овчинных тулупчиках выбежала на окраину селения. Дети смеялись, перекидывались снежками:

– Глядите на Сабитджана! Сабитджан – трусишка! Сабитджан сейчас заплачет и побежит жаловаться!

Неповоротливый толстощёкий Сабитджан, сын аульного старейшины, отбивался от нападок мальчишек как мог. Но очередной снежный ком попал ему прямо в лицо, больно оцарапал щёку. Сабитджан закрыл лицо руками и уже готов был зареветь. Да и мальчишки притихли, испугались, что им попадёт за обиженного сына самого уважаемого в ауле человека. Сабитджан постонал для вида, а после сдвинул мокрую ладонь, открыл один глаз. «Сгрудились, наверно, вокруг меня и не знают, как вымолить прощение», – думал сын старейшины. Но мальчишки стояли к нему спиной и показывали друг другу на далёкую кромку леса, откуда, поднимая облако снежной пыли, появлялись чёрные всадники.

– Ой-ей! – вскричал Сабитджан. – Скорей в аул, надо сообщить всем!

Мальчишки, словно очнувшись, прыснули в разные стороны, как воробышки. Каждый бежал к своему дому, от страха горло перехватывало, и вместо крика кто-то тонко визжал, а кто скулил еле слышно. Сибирцы уже влетели в аул, растеклись тёмной лавиной по селению, начали вытаскивать из домов мужчин. Сабли взлетали ввысь и опускались на головы несчастных жителей с ужасающим свистом. Аул наполнился криками и воплями женщин, метавшимися людьми, испуганным визгом детей. Сразу с четырёх сторон зашлись огнём дома, заревел скот, запертый в стойлах. Несколько отчаянных мужчин во главе со старейшиной успели вооружиться и кинулись на обидчиков, но были смяты конницей оглана Сагайдака. Расправившись с ними, воины хана бросились грабить занимавшиеся огнём дома, выводить скот. Попутно хватали молодых женщин и девушек.

– Повеселитесь сами, – кричал тысячник Сагайдак, – а после тащите их в обоз! Привезём оставшимся в стане друзьям хорошее развлечение!

Сам Сагайдак разглядел во дворе старейшины прятавшуюся за стогом сена молодку, он с ухмылкой направил коня к ней. Испуганное лицо обречённой, её страх лишь раззадорили тысячника:

– А ты, красавица, не желаешь развлечь моих воинов?

Сабитджан, спрятавшийся в сарае, заледенел от ужаса, когда услышал отчаянные крики матери. Он видел, как воин в богатой кольчуге, не спускаясь с коня, ухватил женщину за косы и потащил её за собой. От его глумливого смеха и захлёбывающихся воплей матери у Сабитджана всё перевернулось в груди. Словно невидимая сила бросила мальчика к стене сарая, где висел старый лук и колчан со стрелами. Отец часто учил своего неповоротливого сына стрельбе из лука, но Сабитджан ни разу не попал в цель. Теперь же его пальцы проворно сорвали лук со стены, вставили стрелу в тетиву. Он удивился, что руки не дрожали, действовали так сноровисто, словно были и не его руками.

Сабитджан выглянул из сарая. Отчаянное сопротивление женщины надоело кочевнику, он отпустил её косы и нашарил ладонью рукоять сабли. Военачальник замахнулся, и внезапно опрокинулся навзничь. Стрела вонзилась в незащищённое горло, фонтаном хлынула кровь, и лучший ханский тысячник Сагайдак, сражённый мальчишкой, свалился к копытам своего скакуна. Из-за пазухи выпал кожаный мешочек и покатился красный рубин, смешиваясь с кровью недавнего своего хозяина. Бесценный камень утонул в рыхлом, истоптанном всадниками снегу, затерялся в земле, возвращаясь в недра, некогда родившие его.

В конце зимы казанский хан Мамук помиловал улу-карачи Кель-Ахмеда и мансурского эмира Агиша. Оба престарелых вельможи провели в зиндане немало дней. Они не узнали Казань, когда вышли из неволи. Город был взбудоражен. Жители столицы собирались небольшими группами на базарах, площадях, около мечетей, громко выражали недовольство правлением хана. Люди, ещё вчера выступавшие против Мухаммад-Эмина, сегодня молили Всевышнего о его возвращении. Правление Мамука переполнилось беззаконием, беспричинными казнями, грабежами и поджогами казанских аулов. Девушек увозили из их домов на поругание воинам Мамука, у торговцев отнимали товары, у земледельцев – скот и запасы зерна. На иноземных купцов наложили крупные поборы, доселе невиданные в этом ханстве. Казанские вельможи со страхом взирали на непредсказуемого повелителя, по прихоти которого каждый из них мог лишиться имущества, земель, свободы, а то и жизни. Сам хан проводил время в пирах и развлечениях, но его соратников уже не удовлетворяли мелкие грабежи, им хотелось большой, настоящей добычи. Они ждали от своего предводителя приглашения в набеги, к которым привыкли за свою воинскую жизнь, состоявшую из бесконечных битв.

Мамук помиловал эмира Кель-Ахмеда с одной целью: он не мог справиться с большой государственной махиной. Хан чувствовал сгущавшиеся над головой тучи, хотя и не опасался за свою жизнь, но желал, чтобы неприятными делами занялся улу-карачи. Дни, проведённые в сыром, холодном зиндане, научили Кель-Ахмеда многому. Он не поднялся на открытую борьбу против Мамука, а сделал вид, что полностью согласен с его грабительской политикой. Всё чаще повелитель заговаривал о набегах. Но длительные походы следовало отложить до лета, наступал первый весенний месяц, нёсший за собой распутицу, ледоход и весенние разливы.