Ирина Васюченко - Отсутственное место

– Мне всегда была неприятна твоя Арамова, – с аффектированной брезгливостью прошлась по ее адресу Тата, – но сейчас даже мне жалко. Хочется вытащить ее из этой жижи, обмыть и поставить на сухое место.

(Ну, Татка, это слишком! Никуда не годится, даже будь ты весталкой из весталок, чего, между прочим, не скажешь. Как тебя послушать, твои шалости легки, порхающе-эфемерны, тебе и самой в точности никогда не известно, что было, чего не было, что ты выдумала шутки ради, о чем сочла за благо позабыть. Ставить эти прихоти пылкого сердца и вольной фантазии на одну доску с тяжеловесными, утробными вожделениями других – верх глупости, не так ли?)

– Насколько я поняла, сама Арамова тебе про жижу ничего не сообщала. Мне тоже. Она, видимо, полагает, что ее нынешняя ситуация не нашего ума дело. Я бы не взялась это оспаривать.

Какую мину умеет скроить Молодцова, когда ей что-нибудь скажешь поперек! Этакая бедненькая, доверчивая, тонкошеяя сиротиночка, принцесса, потерянная во младенчестве и взращенная свинопасами. С ней целый свет обходится низко и брутально, в одной тебе она еще искала понимания, бесхитростно открывала трепетную, полную сокровищ душу, и вот твоя предательская рука запускает в это святилище булыжником! Она сейчас угаснет прямо здесь, у тебя на глазах, убийца!

Сто раз подумаешь, прежде чем навлечь на себя это душещипательное впечатление. Но что-то часто она стала злобствовать… и с каким-то самовлюбленным пафосом… Нет, нельзя о ней так. Наша троица, мы же спина к спине у мачты, нам надо беречь друг друга, иначе чем можно кончить? Татка не виновата, в универе она не срывалась так, а если и случалось изредка, умела сразу опомниться… Мы, неблагодарные, были от своей альма матер далеко не в восторге, надменно обзывали ликбезом, язвительная Беренберг говаривала, что заниматься здесь с увлечением – все равно что отдаваться со страстью в публичном доме, Молодцова утверждала, что образование идет само, как служба во время солдатского сна…

Но там можно было жить. Те годы – потерянный рай, даром что тогда раем не казались. А Госфильмофонд, где Тата и Женя теперь синхронно переводят англо- и испаноязычные фильмы, – та же контора со всем набором прелестей: тут тебе и начальство, и коллектив, с бесцеремонностью болота норовящий всосать тебя в свое лоно, и профсоюзные собрания, не говоря уж о вечных призывах крепить дисциплину и угрозах в самом скором времени укрепить ее окончательно. Пусть режим и род занятий там куда приятнее здешних, это все равно на грани человеческих возможностей. Беренберг, та все выдержит, в ней сил чертова прорва. На что Гирник крепка и азартна, но с Женькой даже ей не тягаться. Она – единственная, кому случалось после многочасовых лесных шатаний вынудить Шуру сдаться первой: «Пошли домой!» Да еще в ответ – вздох, тот самый, во всех иных случаях фирменный Шурин: «Как, уже?» Ей тоже всего всегда мало, она доводит до изнеможения, что в споре, что в бадминтоне, неутомимая алчность… Нет, главное, Беренберг выше мира. Закрепилась на такой высоте, где ее не достанешь. А за Татку страшно. Такая порывистая, уязвимая, такая…

На сей раз не они. Муж:

– Скажи что-нибудь, и я тебя опровергну!

Это из очередной научно-фантастической книжки. Шура ее тоже читала: с ним волей-неволей станешь знатоком фантастики.

– Попробуй. Тезис: Скачков, ты очень умный.

– Антитезис: я безумец, неприличный плюгавый субъект, без памяти влюбленный в собственную жену. Я даже не подкаблучник, потому что эта жуткая особа из лени вечно шлепает в каких-то плоских тапочках. Пяткой не шевельнет, чтобы подогреть мою безрассудную страсть! Даром что от горшка два вершка, ножки тощенькие, а головища, как артельный котел! Но я так радикально одержим бесом, что под ейной стоптанной подошвой чувствую себя блаженным, как властелин мира. Что, съела?

– Сейчас сравняем счет. Ты в комнате один, Зайцев и Владыкин на правах начальства смылись пораньше, отсюда красноречие. Однако в полседьмого мы встречаемся «у чаши», тогда оно появится и у меня. Все это, заметь, неопровержимо.

Она уже не помнит, с чего они прозвали «чашей» толстенную колонну, что, вся топорщась мелкой лепниной, подпирает потолок в вестибюле станции метро Курская. Но то, что их речи зачастую никому, кроме них же самих, не понятны, теперь определенно кстати.

– Мистер Холмс, вы мошенник. Но я действительно один, а потому слушай новость. Я тут завел шашни с неким заведением того же рода. И похоже, меня туда возьмут. От дома будет подальше, на этом мы теряем минут двадцать, зато обещают на столько же рэ больше. Я разбогатею, заведу терем и тебя там запру! По вечерам буду на свежем воздухе прогуливать, чтобы не умерла. Но без меня уж за ворота ни шагу, котище бродячее! Наконец-то душа будет спокойна.

– Ну, Скачков…

– Ага! В зобу дыханье сперло?

– Берегись! Это я тебя, ужо, опровергну. Скоро. Прямо «у чаши».

Это, конечно, никакое не предложение. Шутка. Но есть в ней что-то от зондирования почвы. Легонько, обиняком – его стиль – он дает ей понять, что она могла бы уйти со службы. От нежности в зобу и вправду спирает. Значит, он готов это для нее сделать. Чувствует, как ей тяжко… Да ну, чепуха! Какое право она имеет воображать, что ей это все дается труднее, чем ему? Взгромоздиться на шею возлюбленного предмета, свесить свои «тощенькие ножки» и воспарять духом, пока он будет переть двойную тяжесть?

Хотя подумать есть о чем. Во-первых, наступит полное безденежье, Скачкову уж не придется так часто спознаваться с Бахусом, а это бы недурно. Да и вообще соблазн велик. Снова зажить вчерашней беспечной жизнью, только еще лучше: без сессий, без лекций и семинаров, без необходимости ни свет ни заря мчаться к первой паре, втискиваясь в переполненные электрички, давясь в метро. Только книги, вольные блуждания там и сям, любованье деревьями и облаками, стилизованные, в стишках и прозе, письма друзьям…

Э, нет. При таком раскладе совесть загрызет. А значит, первейшей из книг для тебя станет поваренная. Начнутся кастрюли, тряпки пыльные и тряпки половые, классическое разделение мужских и женских обязанностей, а там и пеленки. Из здания ЦНИИТЭИ можно выйти, стряхнуть сонный морок и стать снова собой. Стоит только оказаться в своем углу, и все, воскресла – плевать, что под потолком живут пауки, а на обеденном столе что придется, лишь бы без хлопот. А если примешься «вылизывать квартиру»? Как гласит народная мудрость, «домашних дел не переделаешь», скелеты только об этом и долдонят.

И я понемногу превращусь. Невозможно поверить, но и они ведь тоже не такими родились. Ты меня разлюбишь, Скачков. Я сама себя разлюблю. Когда-нибудь вдруг услышу, как со скорбной значительностью говорю соседке: «Ах, Марья Ивановна, у женщины заботы всегда найдутся..,» – и пойму, по ком звонит колокол. Соображу, что, клюнув на приманку свободы, тут-то и угодила в древнейшую из ловушек. Но будет поздно. Спасибо, тысячу раз спасибо тебе, Скачков, что ты это сказал. Я никогда не соглашусь.