Ирина Васюченко - Отсутственное место

Рядом замдир. Тоже зрелище в своем роде. Двойник Ленина! Иногда его даже на съемки приглашают. Ведь бывает, играть нечего, актера не нужно: по сценарию вождю только и требуется, что мелькнуть в кадре, окруженному бушующим пролетариатом, и скрыться, навеки запечатлевшись в потрясенной его скромным величием душе героя. Тут и приходит черед замдира. Он всегда готов, из образа старается не выходить. Сильно, стало быть, гордится сходством. Когда Шура впервые узрела дорогого Ильича в институтском коридоре, аж холодок по спине прошел. Не вздумалось ли обитателю Мавзолея немного прогуляться? Она шепнула это Аньке, та от неожиданности прыснула, и вождя передернуло. Ну, его хоть не забудешь даже при большом желании. Вот с завкадрами прямо наказанье: это человек без лица. Гирник, хоть убей, никак его не запомнит. «Здороваться надо, девушка! Вы что, уже забыли, кто вас на работу зачислял?» – «Извините, Сергей Анатольевич, я задумалась». – «Задумываться в ваши годы не обязательно. А вот старших уважать надо».

– А что у нас есть!

На «молодежную» площадку, как пара чертиков из табакерки, выскакивают неразлучные машинистки Пушкова и Тяжкина, в просторечии Пуха и Тяга. Трудно найти две более непохожие физиономии. Но выражение на них одинаковое: такое бывает у кошки, когда она видит мышь. Пуха-и-Тяга – двуглавая кошка, и она готовится к прыжку.

Подруги всегда не прочь чем-нибудь потешить публику. С тем же победным кличем Пуха вчера извлекла из кармана колоду порнографических карт, изъятых ее папой-офицером у растяпы-рядового. Бдительный папа часто приносит домой подобные трофеи, а вот наложить на них лапку дочери удается куда реже. Курильщики, похохатывая, тотчас расхватали криминальные картишки. Шура глянула мельком, но увиденное вдруг так ее поразило, что она, не веря глазам, еще минуту-другую всматривалась в переходящие из рук в руки диковинные изображения. Это были фотографии голых женщин, немолодых, невзрачных и бесконечно унылых. Где их снимали? В бане? Да чего доброго, не простой, а тюремной… И зачем? Для нужд мужского монастыря, чтобы отвратить иноков от соблазнов плоти? До сих пор ей казалось, что порнография, пусть на свой низменный манер, призвана завлекать, но добыча Пушкова-отца была отталкивающа в своей мрачной гнусности. И что-то было еще, до странности тягостное, будто этих корявых баб кто-то на твоих глазах унижал и мучил.

Теперь машинистки приволокли распечатку стенограммы выступления парторга на последнем, двухнедельной давности профсоюзном собрании. Шура этого собрания не застала, только краем уха слышала, что там была свара. Из-за чего, она не уловила, но похоже, коллектив ЦНИИТЭИ подвержен сварам, как иной организм – фурункулезу. В воздухе уже явственно зреет новая. Парторг же пытался выступить в роли миротворца. Речь была длинная, две с гаком страницы. С выражением читая ее вслух, записная озорница Тяжкина стреляла во все стороны глазами и давилась от хохота. То был монолог слабоумного. Вязкий, бессмысленный текст с рефреном, повторенным раз пять:

– Работа прежде всего, а все женское надо забыть.

Под «всем женским» добряк-парторгыч, надо полагать, разумел пресловутую свару, но внятно выразить свою мысль так и не сподобился.

К концу хохотали уже все, в том числе Кондратьева и Гирник. Польщенная успехом, Тяга придвинулась к ним, подмигнула:

– Во мудак?!

Громко. И не боится… А что, если они-то с Пухой, две дерзкие, нарочито вульгарные девахи, машинистки-пулеметчицы, и есть истинные столпы ЦНИИТЭИ? Из-под их стальных стремительных пальцев, что ни день, вываливаются груды пустопорожних бумаг, а больше ничего, может быть, и не надо? Нет никакого монтажа конструкций, а есть только глазастая смуглая Тяга, которая была бы красавицей, если бы не этот утиный смешной носик, да белобрысая копна Пуха, которая была бы уродиной, если бы не густой, даже сестрам по полу шибающий в нос аромат женственности?

– Тяга! Ты чего там застряла?

– Да вот не могу, тянет меня к интеллигенции… как муху на говно!

Только что, всего мгновение назад, в ее ошеломляюще выразительных глазах появилась детская, беспомощная очарованность. Ей стало хорошо рядом с ними. Она должна была за это отомстить.

– Шура, Аня, а давайте после работы в «Гвозди» забежим! Поболтаем, сухого вина выпьем…

Классический тип положительного очкарика, каковой, испортив чтением глаза и приобретя полезные знания, остался чист, народен по глубинной сути и, поверите ли, надежнее иного слесаря защищен от буржуазной растленности. Будто сам знаменитый симпатяга Шурик из «Кавказской пленницы» сбежал. А «Гвозди» – это кафе «Гвоздика», но в последних двух буквах призывно-алой вывески перегорели лампочки, и теперь, чуть стемнеет… Но Шурик или не Шурик, а в «Гвозди» они с ним не пойдут. Аня на этих днях вышла замуж, у нее медовый месяц, о Гирник и подавно речи нет.

– Нельзя. Еще напьемся, чего доброго. Я песни горланить начну. А знал бы ты, до какой степени у меня нет слуха!

– У меня тоже слуха нет! Напейся, пожалуйста! Пой, сколько хочешь! Нет ничего чудеснее, чем пьяная женщина… только это должна быть хорошая женщина, понимаете, не какая-нибудь…

Однако! Не хочет ли беглый Шурик намекнуть, что кой-какой растленности он все же набрался и щи теперь хлебает не лаптем? Ну, так и есть:

– Я вчера был на потрясающем поэтическом вечере. Его не очень-то рекламировали, боялись, что запретят, но народу все равно набилось, не продохнуть. Было несколько интересных поэтов!

– Мог бы и нас предупредить.

– Не мог: сам узнал в последнюю минуту. Там был один поэт, он о Пушкине такое… Наизусть с одного раза не запомнишь, но, в общем, он побуждает его непременно пойти на смерть. «Стыдно быть поэтом в тридцать восемь», – так он говорит, и потому «Камер-юнкер, будьте дворянином!» Пушкину пора было умереть, понимаете, он высказал это прямо! Вот где смелость! А последние две строчки я запомнил, да и вы не забудете, такая в них сила: «Если он раздумает стреляться, я вас вызываю на дуэль!» А!? Он сам готов стать на место Дантеса, только бы Пушкин не посрамил своей славы!

«Гете дожил до старости и ничего не посрамил», – хочет сказать Шура. И молчит. Он так счастлив, невинная душа, прямо сияет. Вольнодумная идея, что из высших соображений можно и Пушкина своими руками прикончить, опьяняет его слаще, чем все напитки гостеприимного заведения «Гвозди». Какой смысл портить ему удовольствие? На свой манер он любитель прекрасного. А Пушкина уже все равно убили без него…

Хорошо бы присесть, устала что-то.

Присесть? Что за чушь? Мало тебе, не насиделась?

А склока между тем набирает обороты. Дважды казалось, что она заглохла, вытесненная новой сенсацией, но оба раза упования оказывались тщетными. Сначала не только отдел, но весь НИИ очумел от выставки художника Недбайло, которую непонятно, кто и как, но кто-то и как-то разрешил устроить прямо в здании, во время работы. Весьма далекий от предписанного свыше соцреализма, вызывающе лохматый, ехидный и угрюмый, Недбайло развесил свои ядовито-красочные, абсурдно-сюжетные и определенно диссидентские примитивы на лестничной клетке и в коридорах, и все живое высыпало смотреть, возмущаться и задавать автору вопросы, один другого глупее.