Олег Игнатьев - Пекинский узел

Восторг и нежность переполняли его, и он улыбался даже тогда, когда её не было рядом. Вспоминал её и улыбался.

Каждый день приносил радость. Но сегодня… сегодня пришла почта из Петербурга. Инструкция Горчакова предписывала Игнатьеву исполнить то, что он задумал: перебраться на русский корабль и поселиться в Шанхае. Сойтись с посланниками Англии и Франции. Прочитав должностные бумаги, он велел собирать и упаковывать вещи.

– Лев Фёдорович, – сказал он капитану Баллюзеку, – купите лошадей для казаков и две повозки. В Печелийском заливе нас ждёт клипер «Джигит».

– МИД одобрил ваши планы?

– Одобрил. И даже позволил принять звание посланника.

Больше всех обрадовался отъезду секретарь Вульф. Он распахнул створки окна и жадно вдохнул аромат медоносных цветов.

Месяц начинался прекрасно!

А Игнатьев нахмурился: предстояла разлука с Му Лань.

Ночью во сне он увидел отца, который писал к нему, сидя в своем кабинете. Чтобы узнать содержание письма, Николаю пришлось стать у отца за спиной и прочесть: «Отступи, когда упрёшься. Окольные пути тоже приводят к цели».

Надо сказать, отец не баловал его, был строг и даже суховат, снился за всю жизнь от силы раза два, а вот письмами они обменивались часто: любили побеседовать на расстоянии. Каково же было удивление Николая, когда утром доставили почту и в ней он обнаружил послание отца! Самое поразительное было то, что в конце письма через знаки Р.S. отец подчеркнул слова: «Отступи, когда упрёшься». Выходит, он во сне прочел мысли отца – подобное с ним раньше не случалось. Возбужденный и обескураженный таким чудесным совпадением, Николай подумал, что природа сна божественно загадочна и не ему о ней судить. Дух дышит, где хочет. Главное, слова отца напутственно верны. Надо пойти по окольной стезе. Вот уже скоро год, как посольство томится в Пекине, а толку, если честно, с гулькин нос. Он написал бесчисленное множество презренных жалоб, получил несколько отписок, да к тому же ещё и влюбился. Ни о чем не может думать, кроме как о My Лань – смотреть в её глаза, касаться её рук…

Узнав о прибытии русских судов в Печелийский залив, Игнатьев тотчас написал в Верховный Совет Китая о своем намерении покинуть Пекин вместе с посольством, но богдыхан категорически запретил выезд к морю не только русскому посланнику, но и его порученцу. Николай хмыкнул и заявил в своем повторном обращении к китайскому правительству, что «не может ослушаться своего государя и вынужден выполнить то, что ему предписано: добраться до Бейцана и пересесть на русский корабль». Китайцы были озадачены. Русский посланник официально выказывал своё несогласие с распоряжениями Сына Неба! Отозвать предписанное ему запрещение сановники не могли, но и настаивать на его исполнении было опасно: это могло поссорить Россию с Китаем. Придворные чинуши решили отмолчаться, сделать вид, что никакого письма не было. Наряду с этим маньчжуры прибегли к акции устрашения: вокруг Южного подворья расставили жандармов с допотопными мушкетами. Баллюзек переглянулся с хорунжим, и казаки на глазах у ретивых полицейских стали точить шашки и заряжать винтовки: дескать, такой мы весёлый народ!

– Будем уезжать? – спросил Вульф, глядя на кордон «почётной жандармерии», и услышал от Игнатьева:

– Конечно. Пусть попробуют остановить.

Высоко в небе проплыл коршун, и его распластанная тень скользнула по земле. В мелкой, прогретой солнцем луже шныряли головастики и крохотные, презабавные лягушата.

Собираясь в дорогу и не сомневаясь больше в правоте того, что он намерен сделать, Николай вернулся в свою комнату, сел за письменный стол, придвинул к себе чистый лист бумаги и вывел на нем красной тушью иероглиф «взаимность». Вышло хорошо, и он залюбовался: какая притягательная сила в том, что может составлять загадку и в загадке этой содержать желаемый ответ! Какая радость познавать неведомое, новое, исполненное таинств бытия, людских поверий и пророчеств.

Баллюзек нанял строителей, и камин в кабинете Игнатьева срочно заложили кирпичом, чтобы никто за время отъезда посольства не забрался в дом через трубу.

– По представлению китайцев, – сказал Попов, подавший мысль замуровать камин, – у печных труб и тех есть божество, и называется оно духом печных труб и дыма.

– А духа лошадиного навоза у них нет? – съязвил Вульф и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты, всем своим видом показывая, что он чертовски устал от многобожия и беспросветного язычества.

Попов усмехнулся и сообщил Игнатьеву, что завёл знакомство с мелким письмоводителем в городской управе и тот свёл его с купцом, имевшим конный завод.

– Купец запросил четыре тысячи рублей за пятнадцать лошадей, прошедших выбраковку, но я сбил цену до двух тысяч.

– Дорого, – вздохнул Николай и тут же сказал, что выбирать не приходится. – Езжайте с Баллюзеком и выкупайте коней.

Во дворе посольства вновь запахло дёгтем, конской упряжью и лошадиным потом.

– Где Шарпанов? – слышался вопрос хорунжего, и ему тут же отвечали:

– Купает коней.

– А Беззубец?

– Овёс припасает.

– Смотрите у меня, – кашлял в кулак Чурилин. – Отъезд на носу.

После полудня казаки забрались в седла, стали приноравливаться к лошадям.

– Во, грызь мозговая! – дёргал повод Курихин, укрощая вороного жеребца, сильного и своевольного. – Я те, хвороба проклятая! – Он умел объезжать лошадей.

– Гыть, прищепа! – отмахивался от своей рыжей кобылы Савельев, и его конопатое лицо светилось лаской. – Обсалишь слюнями.

Видя, что особой нужды в его присутствии нет, Николай поехал проститься с My Лань. Ему страшно было разлучаться с ней, но ещё страшнее было потерять себя. Какое это всё же испытание – любовь! И как она увязана с надеждою и верой.

Узнав о том, что Игнатьев не отказался от своего намерения выехать из Пекина: закупил лошадей и нанял повозки, показывая тем самым, что его отъезд в сторону моря предрешен, а запрет богдыхана для него не более чем шелест камыша в безветренную тишь, министр налогов всесильный господин Су Шунь, обладатель всех мыслимых и немыслимых чинов и привилегий, со свистом втянул в себя воздух и приказал уволить со службы «жалких недоумков», которые не смогли донести волю богдыхана до сознания «тупого русского», не постарались воздействовать на него должным образом и не заставили трепетать перед маньчжурским правительством. Несмотря на то что одуревших от страха чиновников тотчас вытолкали из присутствия, где они протирали штаны, разгневанный Су Шунь долго ещё не мог успокоиться и вслух сожалел о добром старом времени, когда нерадивого или строптивого чиновника можно было публично избить палками и заключить в специальную тюрьму для провинившихся. В конце концов, порядок есть порядок, как бы вы к нему ни относились. У каждой вещи свое имя: назови свирель стрелою, и она захочет убивать. «Захочет убивать», – мысленно повторил Су Шунь и надолго задумался: как сохранить спокойствие в порыве гнева? как усмирить бесноватого русского? как сделать так, чтобы тот пострадал из-за собственной глупости? План, который начал зарождаться в его голове, требовал тайны и верных людей. Иначе все его намерения могли пойти прахом.