Олег Игнатьев - Пекинский узел

«Словно слепая, – подумал Николай и устыдился этого сравнения. – Все мы, наверное, слепы, а уж в любви и подавно».

Чтобы избавиться от уколовшего его стыда, он повернул голову и вжался в её узкую ладонь горячими губами. На бегущую воду можно смотреть бесконечно. Он это знает. Имел возможность убедиться. Неужели и My Лань – бегущая вода? Чарующие струи наважденья? Господи! Наставь и вразуми, ведь Ты сама Любовь! Сама Любовь. Он чувствовал, как его сердце замирает, а затем обливается кровью: горячей до сладкой истомы. В жизни он такого не испытывал.

– Я уезжаю, My Лань…

Он взял её руки в свои и посмотрел с пронзительной печалью.

– Люблю и уезжаю. Далеко.

В висках стучало, губы пересохли.

Он выбрался из-за стола и, не выпуская её рук, приблизился к My Лань.

– Кого люблю? – потупив взор, тихо спросила она, и пальцы её мелко-мелко задрожали.

Николай медленно поднес её руку к губам и нежно, коротко поцеловал.

– Тебя, My Лань, тебя.

Она вздрогнула и зажмурилась:

– О!

Её шея с завитком волос была так близка, так нежна и открыта, что он не удержался, поцеловал её.

My Лань тотчас отпрянула, прижала ладони к щекам. Её глаза заволокли слезы.

– И… я, – от волнения и муки, что не знает русских слов, которые были нужны, она качнулась в его сторону и протянула руки, – Лю-билю, Нико-лай, си-ли-на лю-би-лю…

– И я тебя очень, и я тебя сильно, – шептал он, обцеловывая пальцы, пахнущие чабрецом. – И никого я так любить не буду… Чудная, душа моя, люблю…

Он перемежал свои слова китайскими, и целовал, целовал, целовал: её прекрасный лоб, и переносицу, и брови, и горячие, солоновато-влажные скулы… гладил её голову и прижимал к себе, и чувствовал, что она тоже гладит его волосы, целует его руки; и всё пытается сквозь слезы улыбнуться.

Восторг признания и нежности лишили его слов. Трепетность её касаний, её ласковая осторожность перехватывали его горло дивной спазмой. Когда её нос коснулся его подбородка, Николая бросило в жар, а сердце… сердце облилось горячей кровью. Стало большим и гулким, не помещалось в груди. Он не чувствовал его биения, он только знал, что оно есть, что ему жутко, отчаянно-весело, томительно и сладостно одновременно, что оно любит, что оно горит огнем, ликует и славит любимую.

– Единственная, жизнь моя, My Лань…

Его иступленная нежность и боль предстоящей разлуки сами собою облеклись в слова, помимо его воли, как будто он и был рождён лишь для того, чтобы узнать в лицо свою любовь, узнать и тотчас же закрыть глаза и так, с закрытыми глазами, прошептать: «До встречи, милая моя», страшась, что сердце, переполненное хмелем счастья, не выдержит напора чувств и разорвётся.

Договорившись с Му Лань о том, что свои письма к нему она станет пересылать через отца Гурия вместе с дипломатической почтой, он наломал во дворе охапку душистой сирени, вручил ей букет и проводил за ворота.

Казаки конвоя деликатно придерживали шашки, чтобы те не громыхали.

– Слышь, Сёмк, – шёпотом сказал Курихин, – сердце млеет.

– А чиво ж, – так же тихо ответил Шарпанов. – Видать, приятство промеж них.

«Чудо мое чудное, прощай», – в последний раз оглянулся Николай на удаляющиеся стены Пекина и стиснул зубы, сдерживая слезы. Он любил сестер, любил родителей и брата, но эта ровная привычная любовь не шла ни в какое сравнение с тем чувством, которое переродило его душу. Его душа слилась с душой My Лань, его единственной, желанной, ненаглядной, чьи пальцы, словно мотыльки, а губы… нет, нельзя! Не вспоминать! Иначе он не выдержит, он повернет назад, сойдет с ума, станет пустым, как всякий эгоист. Он должен сделать то, ради чего его направили в Китай, а там… там будет видно. Он упросит мать, уговорит отца – ему помогут в этом сестры, испросит дозволения на брак у государя, вернется в Пекин за My Лань: два месяца туда, два месяца обратно – благослови меня, Боже!

– Ваше превосходительство, – услыхал он голос камердинера, – чтой-то вы бесперечь отдуваетесь?! Никак, заболели?

– Нет-нет, – поспешил успокоить его Николай и сам не заметил, как снова вздохнул. – Мысли гложут.

– Об чем?

– Не знаю, как быть, что нас ждёт?

– А ништо! – приободрился Дмитрий, испугавшийся за здоровье своего барина. – Бог не выдаст, китайцы пропустят.

Зная, что за ним постоянно следят, фиксируют все его передвижения по городу в раззолочённых сановных носилках, Игнатьев выехал верхом, а паланкин, в котором сидел переводчик Попов, задержала в воротах полиция. Пока разбирались, что к чему, Игнатьева, как говорят, и след простыл. Перед мостом Балицяо его встретили двое чиновников военного ведомства в грязных обтёрханных халатах. Узнав, что он русский посланник, они в один голос потребовали вернуться в Пекин.

– Вне Пекина вам грозит опасность, – с напускной заботой в тоне проговорил тщедушный офицер с обвислыми усами.

– А может, и мучительная смерть, – мрачно пригрозил второй. При этом он так глянул, так многозначительно взялся за меч, висевший у него на поясе, сомневаться в искренности его слов не приходилось.

– Кстати, – сказал он, преграждая дорогу на мост, – к морю вас вряд ли пропустят: вы чужеземец.

– Согласно второй статье Тяньцзиньского договора, заключенного между Россией и Китаем в позапрошлом году, русский посланник имеет право на свободу передвижения между Пекином и морем, – не моргнув глазом ответил Игнатьев и принял грозный вид. – Имею право! – После этой громкой фразы, маньчжурам ничего не оставалось, как только развести руками.

– Воля ваша.

В прибрежном лозняке тосковала кукушка, в камышах возились рыбаки. Утреннее солнце зажигало облака, золотой живицей стекало по стволам могучих сосен.

Ехали «встречь моря» – вдоль Великого канала.

Рессоры коляски малость поскрипывали, новые оси нагревались, их приходилось часто смазывать, но лошади, отдохнувшие за ночь и взнузданные без мундштуков, на трензелях, бежали ходко.

«Теперь за мной будут следить ещё упорнее, – прикрывая глаза от слепящего света, думал Николай. – И вредить станут куда настойчивее, нежели раньше».

Перед Бэйцаном, не доезжая Тяньцзиня, свернули на боковую дорогу: не хотелось встречаться с маньчжурскими конными разъездами и главной квартирой Сэн Вана – главнокомандующего правительственной армией.

К утру следующего дня запахло водорослями, рыбой и смрадом бедняцких лачуг.

Когда посольство подъехало к морю, оно было встречено лейтенантом Мусиным-Пушкиным – молодым голубоглазым моряком.

– К сожалению, – сказал он, козырнув, – Иван Фёдорович сможет прибыть на берег не раньше полудня.

– Ничего, – ответил Игнатьев, понимая, что речь идёт о командире русской эскадры капитане 1-го ранга Лихачёве, – нам всё равно придётся задержаться: надо продать лошадей и повозки.