Алексей Иванов - Опыт № 1918

Шагая по Казачьему переулку, Сеславинский припоминал подробности этой истории и вдруг лопатками почувствовал опасность. Словно кто-то буровил его взглядом сзади. Это странное и таинственное чувство не раз выручало его в разведке. И сейчас, ходко шагая по пустому Казачьему переулку, он спиной ощутил этот фронтовой холодок. Сеславинский остановился, прикуривая, и прислушался к шагам, гулко отдававшимся в ночном переулке. Шаги сзади – а он слышал, слышал их! – стихли. Наружка! Меня ведут! Сеславинский свернул за угол, перебежал на другую сторону переулка и нырнул во двор. Слева – парадная. Ни света, ни дворника с начала переворота, конечно, нет. Отлично! Можно даже не прятаться за тяжелую резную дверь. Первое, что сделает агент, потеряв его, – забежит во двор. Второе – заглянет в ближайшую парадную. В подворотне прогремели шаги, замерли возле парадной и с едва слышным шарканьем стали приближаться. Сеславинский спрятал револьвер, почувствовал по манере – новичок. Агент приотворил дверь, сделал шаг вперед, пытаясь хоть что-то рассмотреть в темноте, и был мгновенно скручен Сеславинским. Вот теперь револьвер понадобился. Сеславинский без церемоний сунул дуло немецкого «Люгера» в чесночную пасть агента.

– Тихо, не рыпайся! – Агент куклой повис у него на руках. – Кто руководит операцией? Не рыпайся! Никто не узнает. Быстро! Кто руководит?

Агент замычал что-то.

– Кто? Не понял? Бокий, сам?! – Агент только хрипел и кивал изо всех сил. – Микулича свои грохнули? Быстро говори! Свои?! – Тот кивал утвердительно. – Татарин – наш агент? Да?! – Для убедительности пришлось засунуть ствол револьвера поглубже. – Да?! – и получив утвердительный кивок, Сеславинский отпустил агента. – Скажешь, что потерял меня! Все! – Он рывком поднял кукольно-вялое тело. В отблеске луны стало видно: мальчишка. Гимназического вида. Попадался в столовой ЧК. – Повтори, что должен сказать!

– Что я вас потерял…

– Все! Иди! – и вытолкнул его из парадной.

Сам же через соседний двор вышел в переулок и бегом вернулся в баню.

Поднявшись наверх, Сеславинский чуть приоткрыл дверь в «класс». Татары сидели за низеньким столиком, уставленным пирамидками чак-чака, и пили чай, как работники, хорошо выполнившие свое дело. За их спинами виден был труп Микулича. Он сидел в той же позе, даже кортик из шеи не был вынут. Видимо, вызвали по телефону кого-то из ЧК и теперь ждали. Попивая чай.

Сеславинский деловитой походкой человека, участвующего в деле, вошел в «класс» и пальцем поманил старого татарина. Тот резво подбежал, чуть кланяясь на ходу.

– Женщина где?

– Как договаривались, отпустили. Она не наша!

Сеславинский, глядя в узкие, немигающие глаза татарина, понял вдруг, что это он и убил Микулича. Никакая женщина не могла бы так ловко прирезать здоровенного мужика.

– В Чеку звонили уже? – прищурился Сеславинский.

– Точно так! – опять по-военному отозвался старик. – Мигом должны приехать!

– Ладно, бывай! – по-свойски сказал Сеславинский и вышел, не взглянув на Микулича.

Теперь, перед тем, как идти на Гороховую, надо было понять, кто и зачем убил Микулича: is fecit, qui prodest – кому это выгодно? Из-за Урицкого? Не зря меня вызвали в морг как эксперта по убийству Урицкого. Сеславинский обнаружил в морге, что затылка у Моисея Соломоновича просто не было: его разнесла пуля, вошедшая между глаз. А никакая пуля из револьвера, даже знаменитая «дум-дум», разворачивающаяся в розанчик при попадании в тело, таких повреждений крепкому черепу председателя Петроградской ЧК исполнить не могла. Здесь пахло выстрелом из винтовки с ударной разрывной пулей. Скорее всего немецкой, Маузер Gewehr 98/17, калибра 7,9. Это было видно даже непрофессионалу. А уж Сеславинскому – тем более: в снайперском деле он был дока еще со времен Корпуса. И Козырева, правую руку Бокия, который, посмотрев на страшные раны, записал в протоколе: «…входное отверстие предположительно от оружия системы Браунинг, выходное соответствует входному…», он не понял. Увидев, как Сеславинский задумался, подписывать ли протокол, Козырев по – свойски сморщился и шепнул: «Пустое, формальность». «Зачем вы привлекли меня как эксперта? Своих, что ли, нет?» – Сеславинский тоже почему-то стал говорить шепотом. «Эксперт должен быть со стороны, – наклонился к Сеславинскому Козырев, – а вас рекомендовал Микулич!» Сеславинский все еще смотрел на корявую скоропись: «входное отверстие… системы Браунинг… выходное соответствует входному…» Здесь все, все вранье… «Пустое, формальность! – повторил, как заклинание, Козырев. – Это распоряжение оттуда…» – он поднял глаза вверх. И, заметив очевидную тупость Сеславинского, добавил едва слышно, Сеславинский скорее разобрал это по губам: «Бокий, Глеб Иваныч!»

И вдруг, как часто бывало с ним на фронте в минуты опасности, все неожиданно выстроилось и просветлилось в голове: Москва – 30 августа! Грохнули не только Урицкого. Было еще и покушение на Ленина! Вот откуда вся таинственность Микулича и его «подпольщина», как сам он называл непривычную для него осторожность. Появился в Питере, соблюдая конспирацию, по-чекистски «замазывая» следы. Вызвал на встречу чужим звонком (говорила в трубку посторонняя женщина) и даже в бане, Сеславинский отметил это, не расставался с револьвером, замаскировав его махровой простыней. Неужели и московское покушение – их рук дело? Он вспомнил обращение Свердлова: «Всем, всем, всем… Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Двое стрелявших задержаны. Их личности выясняются. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, наймитов англичан и французов». Значит, Микулич зазвал меня в баню, чтобы убрать как свидетеля их питерских проделок, а убрали его! По ошибке? Или, в очередной раз, легкий взмах крыла Провидения?

Сеславинский резко свернул с Гороховой и рванул проходными дворами вдоль Апраксина и Мучного переулков, стараясь держаться возле стен. Не хватало, чтобы пристрелили или прирезали свои же. Да какие они свои! Одно дело – погибнуть на фронте. Ужас, но ужас привычный. Один для всех. И другое – здесь, как Микулич. Сидя рядом с банщиками, жующими чак-чак, в махровой простыне, как в тоге римского патриция. И с кортиком в горле.

Осень 1917-го была в Петрограде голодной (осьмушка хлеба – подарок!), холодной, мокрой, со снежными зарядами. Но зато как стало хорошо жить всему семейству Сеславинских, едва только Сашенька определился со службой! Постоянный паек, обеды из служебной столовой, а не белесая пшенная «баланда», выдаваемая в общественной по талонам, и, наконец, – штаны! Сеславинский смог поменять продраные и штопаные офицерские бриджи на вполне приличные штаны. Хотя склад, где он получал эти брюки, произвел угнетающее впечатление: гимнастический зал старинной гимназии на Казанской был завален мешками с конфискованной одеждой. Между ними, отделенные барьером, бродили какие-то люди, которым было поручено выдавать кому брюки, кому валенки с калошами, кому пальто. Выдающие и получающие были люди с разных планет: одни имели право выдать тебе что-то, другие обязаны были выстаивать очередь, ожидая, когда те, первые, перебросят через барьер то, что было прописано в ордере. Выданное обратно уже не принималось. Даже если не подходило получавшему вовсе. За три человека до Сеславинского благообразному старику с профессорской бородкой и прононсом парижанина выдали вместо мужского – женское пальто. Старик попытался что-то объяснить выдававшему, но тот спокойно забрал пальто обратно, швырнул его в кучу и посмотрел на следующего в очереди так, словно старика и не было. Старик забормотал что-то, но его оттерли от барьера.