Илья Бояшов - Бансу

– Хорошие у американцев сигареты. Я после них наш табак курить не могу – дерет горло, как наждаком.

Здесь Чиваркину крыть нечем. Действительно, у американцев сигареты хорошие. А Демьянов как ни в чем не бывало затягивается с наслаждением и продолжает:

– Что буду делать без них – ума не приложу!

Вася скажет:

– Заткни свой рот! Тебе и прилагать нечего за неимением этого самого ума.

А Демьянов необидчивый:

– Брось ты дуться! Я же правду говорю. У нас коммунистическая партия требует говорить правду? Требует! Требует быть искренним? Требует… Вот я, к примеру, как комсомолец, и ты, к примеру, как коммунист…

Разговоры о Васиной принадлежности к партии его всегда выводили из себя – дело это казалось ему интимным и касалось только его самого: поэтому, стоило только болтуну-штурману коснуться партийного вопроса, он разговор обрывал.

Что же касается штурмана – не было в словах Демьянова никакой издевки над товарищем. Совершенно не хотел он его провоцировать и подначивать – получалось все у Алешки искренне – и восхищение «Кэмелом», и безопасными бритвами Magazine Repeating Razor, и досада на кондовые отечественные папиросы: вот за такую-то простодушную откровенность Вася на него больше всего и злился.

Демьянов даже толстую негритянку хвалил. Их казарма и барак обслуживающего персонала столовой находились напротив друг друга. Однажды, когда из-за дождя летчики застряли в Фэрбанксе на целые сутки, вышедший ненадолго в душ Чиваркин, вернувшись, застал своего товарища за постыдным занятием. Прильнув к подоконнику Лешка жадно смотрел на соседние окна – а в одном из них, освещенная лампой, красовалась Нина: видимо, только сменилась с дежурства. Раздевалась она медленно. Алешка глаз от нее не мог отвести, да и Чиваркин застыл, словно вор, застигнутый на месте преступления. Но самое ужасное оказалось в том, что Нина знала: за ней наблюдают. В конце импровизированного стриптиза, перед тем как выключить свет, повернулась к двум ошарашенным летунам теперь уже во всей нагой красе, распахнула в улыбке белозубую пасть, дескать, вижу, как вы мною любуетесь, и мило им помахала. От позора Чиваркин не знал, куда и деваться. Алешка же, лежа на койке с сцепленными за головой руками, глядел в потолок и в восхищении приговаривал:

– Смотри, какая красавица! Уж я эту молодку не упустил бы. Такая шоколадка!.. Эх, жить бы мне в Америке! Женился бы. Точно женился. Хорошая здесь жизнь – машины, домики. А главное – тихо. И воздух! Что ты скажешь на это, Вася?

А Васе и говорить нечего – зубами скрипит.

Так они и существовали друг с другом, ругались, но не сильно, пока в очередной их прилет какому-то местному механику, которому при довольно частых встречах Алешка всегда улыбался и кричал «Хау ду ю ду?», не взбрело в голову по доброте душевной подарить Демьянову новенькие, только что вышедшие с завода кожаные ботинки Service Shoes Reverse Upper из легкой, хорошо гнущейся и быстро сохнущей при намокании кожи – писк армейской моды. Судя по всему, умыкнутые со склада ботинки (а всяких складов в округе было бесчисленное множество) не подошли похитителю, вот он и сделал в отношении русского широкий жест. Оказавшись в казарменной комнате, Демьянов даже взвыл от радости, когда взялся их ощупывать да рассматривать.

– Чего радуешься, дурень? – сказал тогда Чиваркин. – Они же тебе велики.

– Ничего, зашнурую – будут, как влитые. Я, Вася, давно мечтал о таких ботинках. Мне, Вася, наша неудобная обувка до чертиков надоела: тяжелая, зараза, как боты у водолаза. Я теперь в таких ботинках король: да они тыщу лет протянут – ясно, что фирма… Посмотри только, какое качество! А шнуровка? Шнуровка!

И взялся Демьянов этими ботинками тыкать Васе под нос да их нахваливать, а заодно – ну, куда же без этого! – и американскую обувную промышленность, которая снабжает штатовские армию и воздушный флот таким вот желтым кожаным чудом. Радовался он при этом, как ребенок, даже постоянно обновку нюхал – то левый поднесет, понюхает, то правый. Вася, понятное дело, ему ответил:

– Наши не хуже делают!

– Да ну?! – удивился Алешка. И ведь искренне так, подлец, удивился. – Кирзачи да башмаки, которые разваливаются при первой же слякоти? А обмотки? Пока обматываешь ноги – настрадаешься. Неслучайно – «страдания». Вот выдал мне Степаныч со склада новенькие хромовые сапоги. И где они? Полгода ведь не прошло. А ведь клялся – лучшее, что есть. Я Степанычу верю. Он всегда самое хорошее достает. И сейчас хожу вот в этом дерьме, – показал на брошенные в угол свои весьма скромного вида отечественные полуботинки.

Не такое уж это было дерьмо, и Вася завелся:

– Америка твоя живет как у Христа за пазухой. Жрет, пьет да богатеет. А нам все из огня да в полымя. Империалистическая, Гражданская… теперь вот эта. Ничего, война кончится, дойдет дело и до ботинок.

– А дойдет ли?

– Ты к чему? – насторожился Чиваркин. И даже прислушался – не стоит ли кто за дверью?

– Я, Вася, ко всему здесь давно присматриваюсь – к тому, как они самолеты делают и нам поставляют чуть ли не в упаковке; к их столовым, к холодильникам. Продовольствие только чего стоит! Консервированные бобы, тушенка. Все с толком. Они же в банках каждый кусочек сала проложат особой бумагой. Организация, Вася! А за такой вот организацией следует жизнь: с размахом, где все для человеческого удобства – кондиционеры, сетки. Хочешь разницу? Перелети пролив. Вот у нас строят такие бараки, теплые, удобные, чтобы отсеки на двух, чтобы тебе душ, вот так, в двух метрах, встань только и кран поверни? У нас в баню надо чуть ли не строем бегать за полкилометра. И сеток нет от гнуса. Мелочи, Вася? Нет, Вася, не мелочи… Забыл, как в Уэлькале мы с тобой загибались от холода? На стены ведь лезли! Землянка, печка на полу, а пол земляной – в сорок-то градусов морозца, а?! Поэтому вряд ли у нас такое получится…

– И в чем же, Алешка, дело? – спросил, поднимаясь с койки, Чиваркин.

– А во власти дело, Вася, – нагло ответил коммунисту Чиваркину двадцатипятилетний комсомолец Демьянов, – в ней-то все и дело.

За дверью точно никто не стоял. Ветерок поддевал занавески. Заставив позвенеть оконное стекло, пронеслись над бараком два «бостона» курсом на Ном, а оттуда – за Берингов пролив, к унылой тундре, к сибирским перегонам, к далекому фронту, на котором жить этим «птицам» всего ничего – месяца два-три, и хорошо еще, если дотянут они после очередного вылета – пробитые, израненные – до полевых аэродромов, где их и разберут на запчасти.

– Значит, Сталин виноват? – прямо и тяжело спросил Чиваркин.

– Значит, Сталин, – откликнулся совершенно обнаглевший гад.

Чиваркин даже не испугался. Злость – вот что все перевесило. Никогда он еще так не злился на своего напарника. И ответил сокровенное: сказал о том, о чем сам неоднократно задумывался, все так же взвешивая каждое свое слово: