Владислава Биличенко - Нисшедший в ад

Так придите ко Мне все изможденные и страждущие в раздоре и несчастье! Ибо мир Мой даст силу вам и утешит вас. Ибо мир Мой переполнен радостью. Потому Я всегда так приветствую вас: «Да будет мир вам!». И вы приветствуйте так друг друга, чтобы в тело ваше мог снизойти мир вашей Матери-Земли, а на дух ваш мир Отца Небесного. И тогда вы обретете мир и меж собой, ибо Царствие Бога в вас . А сейчас возвращайтесь к вашим братьям, с которыми вы доселе были в разладе, и дарите им также ваш мир. Ибо счастливы, кто стремится к миру, ибо обретут они мир от Бога. Идите и не грешите более. И дарите каждому мир свой, как Я подарил Свой Мир вам. Ибо Мир Мой есть Бог. Да будет мир вам!».*

––

*[Мат. 5, 3-16; Мат. 5, 33-45; Мат. 5, 48; Лук. 17, 20,21; Мат. 13, 31-33; Мат. 13, 44-46; Лук. 8, 5-8; Лук. 8, 11-15; Тибет. Ев. 9, 10-17; Ев. От ессеев.]

Поздно вечером во вторник накануне пасхи иудейской, приходившейся в этом году на четверг, в трапезной в доме бывшего первосвященника Анны в Иерусалиме находились двое: сам хозяин дома – маленький сухонький старичок Анна, одетый попросту, по-домашнему, и его зять Иосиф Каиафа, ныне действующий первосвященник, – огромный, нестарый мужчина с длинною черною бородою, облаченный в эфод, но бывший без головного убора. На коротких толстых пальцах последнего были большие перстни с разноцветными сверкающими камнями, которые вызывали на тонких длинных бесцветных губах Анны ироническую усмешку. Ни музыкантов, ни рабынь, ни слуг не было в комнате, но чувствовалось, что несколько минут назад здесь была вся многочисленная семья Анны, играла музыка, суетились слуги, подавая закуски и вино. Но теперь домашние Анны ушли; стол обновлен яствами, новое вино принесено из погребов, разлито по чашам, а незаметные, точные, молчаливые слуги неслышно удалились. Все двери заперты, за окнами черная ночь, а в комнате светло от множества светильников, и сверкают, дробясь разноцветными искрами, камни в перстнях Каиафы. Анна был скромен: на нем не было ни одного украшения и одет он был в простой таллиф, но пил вино из золотой чаши, украшенной крупными кровавыми рубинами. Анна держал чашу в руках, ни на мгновение не выпускал ее из рук, любуясь ею, и пил вино маленькими глоточками, смакуя его. Это была та самая чаша, которую Анне недавно подарил при вступлении своем в должность прокуратора иудейского Понтий Пилат. Подарок этот должен был стать символом сотрудничества и мирного сосуществования римских властей и синедриона, хотя на самом деле Анна и Пилат с первого же взгляда не понравились друг другу и с каждым днем неприязнь росла между ними, доходя до ненависти, а в иные минуты даже до отвращения. Анне не нравился гордый, еще молодой и умный римлянин с выправкой легионера, с которым приходилось считаться и делить с ним власть над иудеями. Но еще более не нравилось Анне, что Пилат был из рода эквитесов (всадников), – так называли в Риме кельтских и сарматских аристократов. Пилату же был просто лично неприятен маленький, сморщенный, лысый, хитрый Анна, который лишь формально отошел от дел, но которому на самом деле принадлежала высшая религиозная власть в Иудее и который не брезгал никакими средствами и методами в достижении своих целей.

Анна очень дорожил этой чашей в кровавых рубинах и пил вино только из нее, до того любил он эту чашу. И любил он ее потому, что для него она была не символом сотрудничества, а наоборот, – символом вражды. Она напоминала ему о надменном римлянине и, может быть, в ту минуту, когда он отпивал из нее красное виноградное вино, он воображал, что пьет самое кровь своего врага. «Всегда нужно помнить о враге», – любил говорить Анна.

Каиафе бросилась в глаза игра огней в красных рубинах, и перед ним мелькнул образ Понтия Пилата и тотчас погас.

Каиафа нервничал, ему не сиделось. Не хотелось ни пить, ни есть. Он встал и несколько раз прошелся от стола к окну и обратно. Анна наблюдал Каиафу и пил вино, причмокивая вялыми бесцветными губами, чтобы тоньше распробовать вкус вина и уже в который раз подносил чашу к своему маленькому крючковатому носу, чтобы еще раз ощутить его аромат.

– Превосходное вино. Сорок лет тому назад хороший урожай винограда был в долине Изреельской, – первым заговорил Анна. – Каиафа, как ты находишь вино?

– Что? – Каиафа был задумчив. – А? Вино? Мне больше нравится «Фалерно».

– Любимое вино римских кесарей? – усмехнулся Анна.

Каиафа вздрогнул и остановился. Анна недолюбливал римлян, вернее, ненавидел их, и было неосторожностью со стороны Каиафы, который всеми силами старался расположить к себе старого бывшего первосвященника, этого хитрого, всех подозревающего старца, своего тестя обмолвиться в его присутствии о том, что Каиафе нравится что-нибудь римское. Так думал Каиафа. Он всегда мечтал о первосвященническом месте, но с тех пор, как Иудея лишилась своего царя – Архелай, сын Ирода Великого, был лишен трона еще императором Августом и отправлен в изгнание – она, Самария и Идумея были присоединены к римской провинции Сирии; в Иудее появилась должность прокуратора (по-еврейски – игемона), а должность первосвященника стала как бы выборной. И прокуратор, и первосвященник подчинены были императорскому легату в Сирии, который и назначал на эти должности, кого хотел, дав предварительно императору лестную характеристику очередной кандидатуре. Таким образом, Каиафе приходилось угождать и Анне, так как именно из его рода назначались первосвященники, и римлянам – легату и прокуратору, так как первый обладал властью назначать первосвященников, а второй мог написать на него жалобу легату или самому императору. Тиверий же был непостоянен, капризен, подозрителен, а потому и доверчив к доносам и даже к анонимкам. Именно он на четвертом году своего правления одним своим истерическим словом лишил Анну формальной власти. Каиафа, благодаря своей услужливости, умению угождать и вашим и нашим, удерживал эту должность за собой уже несколько лет и, конечно, терять ее не собирался. Не для того он стал зятем Анны, старался поддерживать хорошие отношения с Валерием Гратом, а теперь с Пилатом и столько лет льстил императорскому наместнику в Сирии Люцию Виттелию!

Теперь Анна уже любовался Каиафой, этим огромным детиной, склонного к истерике всякий раз, как только мелькнет перед ним опасность – настоящая или мнимая – потерять первосвященническое место. То, что Каиафа всячески угождал римлянам да и по своему внутреннему убеждению склонен был считать, что римляне несут высокую культуру иудеям и старался им подражать в некоторых мелочах, для Анны не было тайной. Каиафа был слишком труслив, чтобы нанести какой-нибудь вред Анне и его семье своими увлечениями, тем более, что Анна и меры предпринял, сумев поставить своего зятя по отношению к себе раз и навсегда в положение подчиненное, зависимое, несамостоятельное.