Андрей Лютых - Крепь

Длинный дубовый стол распоркой тянулся от стены до стены самого большого зала в доме, и все же многочисленным домочадцам и нескольким гостям Адама Глазко было за ним тесновато. Вино и горелка лились рекой, которая несла вовсе не прохладу, а некое ядовитое болотное марево в эту душную гостиную, где было жарко, несмотря на раскрытые настежь окна. Одна за другой поднимались здравицы в честь знатного и богатого гостя, которого пан Адам представил чуть ли не магнатом. Блюда не убирались со стола, но то и дело подавались новые, и вскоре весь стол был заставлен всяческой снедью, которую крестьяне, из которых все это высасывалось, не видели даже по большим праздникам. Срочное дело было сделано – Тарас уже ехал в Вильно с только что сочиненным доносом, поэтому Сакович мог себе позволить поднимать кубок, тем более что вино никогда не лишало его разума.

– Я слышал, что Доминик Радзивилл покинул Несвиж и уехал в Варшаву, – прямо в ухо, чтобы не надрываться, стараясь перекричать подгулявших гостей, сказал Саковичу пан Адам.

– Это так, – ответил Сакович. – И он посадил на коней и вооружил там целый полк. Я знаю, что скоро пан Доминик вернется, и тогда Радзивиллы снова станут в Литве теми, кем они были. А не помещиками «Минской губернии», у которых плюгавый московский чиновник может описать маемость. А пока пана Доминика нет, его замок открыт для таких, как я. В Несвиже меня всегда укроют, если вдруг этому майору действительно очень захочется упрятать меня в темницу.

– Вы так осведомлены, пан Константин. Вы верно знаете, что Радзивиллы придут сюда с войском?

– Я вчера получил письмо от сына. Он теперь капитан в легионе Вислы, он тоже придет сюда, и если пан Бог будет милостив, я смогу обнять своего Павла!

– Значит, будет война, пан судья?

– Будет, пан Адам. И теперь не время пировать. Бери саблю и садись на коня, возьми с собой брата и поехали со мной, встанем под Литовские хоругви! Я пятнадцать лет ждал этого… – хлебное вино и жара делали свое дело. Каким бы крепким не был пан Константин, а и у него по щеке прокатилась пьяная слеза.

– Но я не хочу войны! Сейчас я здесь хозяин без всякой хоругви, а кто будет хозяином, когда тут будут скакать голодные солдаты на голодных конях? Их голодное брюхо будет здесь хозяйничать!

– Сейчас здесь хозяин не ты, а москали. Ты их голодных солдат кормишь, и хлопцев своих в рекруты даешь, и на сгоны людей даешь… И приговор теперь тебе чинить будет не судья Сакович, а губернатор, которого сюда царь назначит.

– Москалю только дай денег, и он не мешает. Я у себя все приговоры сам чиню, и для этого быдла я и магнат, и царь, и бог! Москалей мне и дурить легче (знаешь, сколько я им покотельщины недоплачиваю?), а с их попом можно и за чаркой поговорить.

– Так тебе не нужна наша вольность, как при Речи Посполитой, когда ты мог короля выбирать?

– Вольность? Варшаве Наполеон вернул вольность. Теперь у этих гордых вольных поляков поля позарастали бурьяном, казну разворовали, по мне уж лучше москали.

– Эх, пан Адам, ошибся я тогда в трибунале. Ты и верно, не шляхтич! – с горькой решимостью сказал пан Константин, но, по счастью, Глазко его уже не услышал, иначе могли кинуться сечь саблями «дорогого гостя» всей пьяной оравой, дуэльных правил здесь не придерживались. Ничем не успел бы помочь и Амир, стоявший у дверей с каменным трезвым лицом.

– Танцевать! Танцевать! Музыку! – кричали со всех сторон, заглушив реплику пана Константина, и молодые люди, опрокидывая стулья на снующих под ногами собак, подхватились из-за стола скорее приглашать дам – двух дочерей, невестку и жену пана Адама, которая сохранилась несколько лучше своего супруга. В зале появились музыканты с постными вытянутыми лицами.

– Сейчас увидишь, дорогой пан Константин, как мой маленький Петрусь играет на скрипочке! – с восторгом заговорил пан Адам. – Такой хороший мальчик! Такой маленький вельможа. Никакой учебой его не мучаю, чтобы только здоровью его не пошкодить, только со скрипочкой играет.

Ударил бубен, заиграла гармошка, к ней присоединилась дудка, десятилетний младший сын пана Адама подхватил скрипку, и зазвучала мазурка. Танцующие скакали, обливаясь потом и словно подбрасывая взмахами рук к потолку клубы нестерпимо жаркого воздуха. Дожидаться вечерней прохлады у них не было терпения – в первый час попойки время тянется медленно и лишь потом начинает лететь, сливаясь в размазанное полотно лиц, предметов, поступков. Мазурка закончилась, и сразу заиграла полька, танцующие в тесном зале то и дело налетали на стол, заставляя невольно вздрагивать Саковича. Пан Адам настойчиво кричал ему в ухо что-то про своего славного Петрусика, который сосредоточенно двигал смычком, изображая игру. На его скрипке не было даже струн, а играл за него, тоже весьма фальшиво, музыкант, спрятавшийся за буфетом.

Сакович покачал головой и, не пытаясь больше спорить с захмелевшим хозяином, осушил свой кубок. Старые подгнившие половые доски с усталым скрипом ходили ходуном, подрагивали массивные подбородки дочерей пана Адама, и в такт им звенела оставленная на столе посуда…

На третий день пути уже перед закатом пан Константин Сакович приехал в Несвиж. Древнее гнездо князей Радзивиллов встретило его спокойствием и уверенностью, передавшейся и ему, как только он проехал через арку мощных Слуцких ворот. Казалось, Москва не оказала и не могла оказать никакого влияния на эту вотчину могущественнейших магнатов прежнего Великого Княжества Литовского, хоть формально и сделала Несвиж заштатным городком Слуцкого уезда. И только самим князьям пришлось покинуть свое имение, так же как и пану Константину Старосаковичи.

Перед величественным иезуитским костелом, служившим фамильной усыпальницей Радзивиллов, пану Константину пришлось остановить коня, чтобы пропустить странную процессию, преградившую ему дорогу: несколько доминиканских монахов в мешковатых нищенских рясах, один из которых исступленно бил в барабан (такие барабаны прежде собирали под стяги личные войска Радзивиллов), возглавляли толпу возбужденных гимназистов лет тринадцати-пятнадцати. Они шли за монахами несколькими рядами. Некоторые пытались чеканить шаг, другие поднимали над головами шесты с привязанными к ним пестрыми платками, видимо, изображавшими знамена.

– Прочь иноверцев! Возродим Речь Посполитую! Под знамена императора! – развязно выкрикивали мальчишки.

– Яну-Генрику Домбровскому… – подавал голос один, самый горластый.

– …Ура! Слава! – азартно подхватывал хор молодых несформировавшихся голосов, и вздрагивали уши у коня пана Константина.

– Пану Понятовскому!..

– Ура! Слава! Сто лят!

– Радзивиллам…