Олег Яковлев - Во дни усобиц

Ещё издали Владимир узрел под Смоленском багряное зарево. Город, подожжённый с четырёх сторон, весь был охвачен дымом и пламенем. Всеслав, створивши злое дело, уже скрылся в полоцких лесах. Владимир, не мешкая ни часа, приказал дружине пересесть на свежих коней и ринуть в погоню. Скакали через лесные пущи, все в снегу и в поту, бешеным галопом.

Дорóгой дружинники жгли полоцкие сёла. Владимир хмуро и безучастно смотрел на плач и стоны смердов, на пылающие дома и уводимую скотину, на трупы. Уже не казалось творимое, как раньше, ужасным непоправимым грехом – просто он мстил Всеславу за сожжённую Смоленщину, за его волчьи наскоки, за пролитую кровь.

После стало-таки не по себе, подумалось: «Что ж мы, князи, зверей хуже?!» Но то будет после, пока же он не испытывал в душе ничего, кроме гнева, кроме яростного желания ответить на Всеславовы лиходейства той же мерой, разорить и опустошить его волость. Такова была жизнь – жестокая, несправедливая, от которой временами хотелось убежать, упрятаться за стеной монастыря, но которая захватывала, обволакивала, завораживала его, молодого двадцатипятилетнего князя, заставляя снова и снова окунаться в свой бешеный клокочущий круговорот.

…Всеслав бежал, укрывшись в дремучих пущах, перегородив путь преследователям засеками и колючими триболлами [102] Триболлы (греч.) – металлические шарики с острыми шипами, которые преследуемые бросали под ноги лошадям преследователей и калечили их. . Не один Владимиров конь хромал, иных пришлось убить, оставив на съедение голодным волкам, серые стаи которых упрямо следовали за ратью.

В отместку за Смоленск Владимир сжёг и обратил в пустыню Логожск и Меньск [103] Меньск – Минск. . Ополонившись, дружина поворотила назад, к Чернигову.

За спиной оставались разрушенные и разграбленные города. Мира не было, шла по русским равнинам жестокая, косившая люд брань.

…Людей Владимиру становилось жалко, он не мог смотреть на страдания жёнок, не мог равнодушно слушать душераздирающий детский плач, но когда слышал слово «народ», то исполнялся гневом и презрением. Спрашивал сам себя: что есть этот самый народ? Есть людины [104] Людины – на Руси свободные общинники, основная часть населения. Их зависимость от феодалов заключалась в уплате дани. , есть посадские ремественники, купцы, бояре. Есть полочане, смоляне, вятичи [105] Вятичи – восточно-славянское племя, жило по верхнему и среднему течению р. Оки. , кияне, черниговцы. У них единая молвь, но разные устремления и помыслы. Под народом же Владимир разумел нечто враждебное и стихийное, ту подобную морской буре или всепожирающему пламени силу, которая когда-то свергла с престола Изяслава, а десятью годами позже со стрелами, топорами и дубинами загородила ему путь на черниговских стенах. И с народом таким готов был молодой князь сражаться, не жалея себя.

В будущем ему предстоит увидеть и узнать иной народ.

На степных полях зеленел ковыль, синели васильки, на курганах, покосившись, застыли уродливые каменные изваяния. Стояла весна, степь благоухала травами, негромко токовали перепела, щебетали в чистом безоблачном небе жаворонки; простирая крыла, парил над полями хищный степной орёл.

Заголубел впереди Донец. Широко и привольно разлился он посреди бескрайней равнины. Показалась крепость с невысоким земляным валом, около неё во множестве виднелись разноцветные юрты, слышались удары кузнечного молота и скрип телег.

– Шарукань [106] Шарукань – половецкий город, точное местоположение неизвестно. Возможно, располагался вблизи современного Харькова. , – указал грязным перстом проводник.

Роман кивнул и, в нетерпении поджав губы, натянул поводья.

– Князь, надо торопиться, – подъехал к нему тонкостанный молодой грек в запылённом дорожном вотоле [107] Вотол – верхняя дорожная одежда, грубая, из валяного сукна. . Чёрные вьющиеся волосы непокорно спадали ему на лоб из-под плосковерхой войлочной шапки.

– Ханы могут откочевать с зимовий на летние пастбища. Трудно будет потом найти их. Как перекати-поле, носит их по степи.

– Ведаю о том, Авраамка. Эй, отроки! – обратился Роман к ехавшему следом небольшому отряду воинов. – Разобьём тут стан, поставим походные вежи. А ты, – сказал он проводнику, – поезжай в город, поищи там солтана Арсланапу. Или хана Осулука. Или, на худой конец, бека Сакзю. Скажи: князь Роман измыслил идти в Русь.

Проводник поклонился, в знак почтения приложив руку к сердцу, взмыл на коня и галопом помчал к деревянным воротам – только пыль стояла столбом.

– Пустое это дело, князь. – Авраамка спешился, снял шапку и вытер ладонью потное чело. – Ханы не выйдут в Русь весною. Будут ждать осени. Посмотри на их коней – они изголодались за зиму на подножном корму, тощи и худы, скачут медленно. Вот нажрутся свежей травы, тогда, может, пойдут за тобой.

Роман с заметным неудовольствием слушал разумные слова молодого гречина. Красивое лицо его брезгливо поморщилось, уста презрительно скривились.

– Ты говоришь так, потому что ты – трус! – крикнул он, перебивая Авраамку. – Половцы – смелые воины, и за богатой добычей они пойдут хоть на край света! Пообещаю им большой полон, отдам на разор Всеволодовы сёла и деревни!

Авраамка вздохнул. Нет, никак не отговорить ему Романа от этой глупой затеи. Видно, твёрдо решил молодой князь пролить русскую кровь. Нетерпелив и криклив, как боевой петух.

Обернувшись, грек оглядел Романовых воинов. Все, как на подбор, крепкие удальцы. Таким ничего не стоит вмиг снести с плеч чью угодно голову. Все черниговские выкормыши, служили ещё в дружинах Романова отца, князя Святослава, исходили с ним сотни вёрст, за плечами у каждого – десятки кровавых сеч.

«“Под трубами повиты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены”, – вспомнил Авраамка слова старинной песни, взирая на харалужные шеломы и дощатые брони ратников. – Лихие люди. У таких один ветер шумит в головах. Сеча для них – пир и утеха. Мне ли, сыну церковного списателя, с ними по пути?!»

Один из воинов, широкобородый кряжистый мечник, подошёл к Авраамке и хлопнул его по плечу.

– Что, грек, закручинился? Воротимся вборзе [108] Вборзе – быстрей. в Русь, ещё попируем в Чернигове, Всеволода прогоним с великого стола, посадим князя Романа! Девок красных любить будем! Эх, был у мя друг – Ратша! Силён, скажу вам, браты, – таковых боле не видывал. Зарубил Ратшу прошлым летом лютый ворог, Яровит, Всеволодов прихвостень! Кровник он мой отныне! Встречу где – голову срублю!

– Вот-вот, срублю, – пробормотал, укоризненно качая головой, Авраамка. – Одни помышления у тебя только – рубить, сечь, колоть, резать.