Леонид Шувалов - Суд праведный

– А-а-а…

– Танюшка, Танюшка, – залепетал Ёлкин, бегая вокруг на полусогнутых ногах и по-бабьи всплескивая руками. – Скажи, скажи, девонька, кто ж энто над тобой исделал?

– Кунгуров… – наконец смогла выговорить Татьяна.

– Андрюха?! – процедил Анисим, сообразив, что делает дочери больно, и ослабляя хватку.

Татьяна мотнула распущенными волосами.

– Нет! – и, крупно вздрогнув всем телом, выдохнула: – Старый Кунгуров…

– Василий Христофорович? – ойкнув, даже присел от неожиданности Ёлкин. – Хосподи…

Анисим зарычал:

– Где он?!

– Убёг… – едва слышно проговорила Татьяна. – Вас увидал и убёг…

Анисим отбросил дочь, через сугроб скакнул к пряслу, рывком выдрал из мерзлой земли тяжелый березовый кол и широкой рысью кинулся к дому Кунгурова.

– Иди до хаты, девонька, застынешь, – причитал Терентий, помогая Татьяне подняться.

И когда она, сгорбившись, побрела по тропинке, бросился догонять приятеля. Тот, вылетев из переулка, на мгновение замер, словно забыл, в какую сторону надо бежать, потом поудобнее перехватил кол и припустил вдоль улицы. Оказавшись возле кунгуровского двора, с размаху толкнулся в высокую калитку широких тесовых ворот, но она не подалась, а за забором хрипло и злобно забрехал кобель. Все так же молча Анисим разбежался и плечом врезался в толстые доски. Послышался треск сломавшегося засова. Во дворе на Анисима бросился лохматый, брызжущий слюной волкодав, выменянный Кунгуровым в прошлом году на Каинской ярмарке за пуд масла. Не останавливаясь, коротким ударом Анисим ткнул кол в разъяренную пасть, и пес, взвыв, покатился по земле, раскидывая лапами рассыпанную по утоптанному снегу солому. Выбив плечом дверь в сенях, затем другую – в избу, Анисим ворвался к Кунгуровым.

Вид у него был столь страшен, что Евдокия Евлампиевна, жена хозяина, толстая рябая старуха, открыла рот и выронила глиняную миску с квашеной капустой. Миска разлетелась на части, осколки покатились по скобленым половицам. Анисим шагнул на середину кухни и рявкнул:

– Где?!

Не сводя с него остановившегося взгляда, старуха попятилась, но Анисим резко схватил ее за руку.

– Где мужик?!

– Ты чё?! Ты чё?! – пытаясь вырваться, пришибленно забормотала старуха, но, увидев побелевшие глаза незваного гостя, тоненько заверещала: – И-и-и… Убивають… И-и-и…

Анисим выпустил ее, и Евдокия Евлампиевна безвольно рухнула на лавку, причитая и мелко-мелко крестясь, забилась в самый далекий угол.

Продолжая сжимать в руке кол, Белов резко отдернул занавеску на печи. В полутьме широко округлились несколько пар детских глаз. Анисим кинулся в комнату, где на высокой «варшавской» кровати не один уже год лежала разбитая параличом древняя старуха – мать Кунгурова. Мазнув взглядом по перекошенному в ядовитой ухмылке неподвижному лицу, Анисим шурнул колом под кроватью, коротко выругался и, вернувшись в кухню, снова надвинулся на Евдокию Евлампиевну:

– Где мужик?!

– Ни-и-и… зна-а-ю-ю… – икнув от испуга, с новой силой взывала женщина, закрываясь от гостя дрожащими руками. – Не-е-ту…

В подполье тоже оказалось пусто. Грохнув крышкой, Белов рванулся во двор, пробежал мимо начинающего коченеть волкодава, осмотрел хлев, где от него шарахнулись к стене пугливо заблеявшие овцы и сбились в кучу глупо пучащиеся коровы и телята, заглянул в конюшню с массивными рабочими и тонконогими выездными лошадьми, в поветь для саней и телег, в амбары, сарай. Ни там, ни в просторной риге Кунгурова не оказалось, и Анисим яростно принялся ширять колом в стоге сена.

– Остановись, Анисим! – закричал наконец-то настигший приятеля Терентий Ёлкин.

– Все одно порешу! – не оборачиваясь, кинул Белов и распахнул дверь маслодельни.

В нос ударил кислый запах перестоявшего молока, прелых онуч, из-под ног покатился жбан с обратом, в лунном свете причудливо горбатился поблескивающий медными частями сепаратор «Альфа-Лаваль», выписанный Кунгуровым, на зависть Зыкову, аж из самого Нижнего Новгорода. От грохота проснулся и подскочил с постеленного на лавку тулупа взлохмаченный работник Кунгурова старожилец Митька Штукин, которому лет двадцать назад встретившийся в малиннике медведь изжевал ногу да так намял бока, что Митька до следующей осени лежал пластом и похмельный фельдшер, мрачно осматривающий его, каждый раз констатировал: «Не жилец».

– Чё такое? Чё такое? – ошалело крутя головой, выкрикнул Митька.

– Хозяин где? – угрюмо бросил Анисим.

– Хрен его знат, – дернул плечами Митька, переступая босыми ногами через пролитый обрат. – Гулят, поди…

– Э-э-х-х, запалю! – простонал Анисим и, круто развернувшись, устремился к гумну, к темнеющим рядом стогам сена. Он разъяренно чиркал спичками, но на плечах его повис перепуганный Терентий.

– Опомнись! Разе можно?! На каторгу пойдешь!

Белов повел плечом, и Ёлкин, отлетев к гумну, глухо стукнулся затылком о толстые бревна. Охнув, он на четвереньках пополз к стогу, чтобы помешать приятелю, но его опередил Митька, выскочивший на снег босиком.

– Побойся Бога! – закричал он, охватывая руками колени Анисима. – О малых детях подумай! Они-то чем виноваты?!

Разом вспомнив перепуганные глазенки ребятишек в избе, Белов обмяк. Когда Митька, наконец, отпустил его ноги, Анисим тяжело поднял брошенный в ярости кол и, ссутулившись, побрел со двора. Пройдя шагов двести, он остановился на укатанной санями улице, поднял лицо в небо.

– За что? – не то выкрикнул, не то простонал он.

Торопливо семеня рядом и держась рукой за ноющий затылок, Терентий заглядывал в лицо Анисиму и, мелко-мелко кивая, приговаривал:

– Энто ты верно порешил… Сразу надоть было к становому идтить… Энтак оно вернее… Власть как-никак… Токмо колышек-то кинь… не можно к становому приставу с энтаким колом-то… Чё подумат-то? А? Анисим, кинь ты ево к лешему! Кинь!

Белов глянул на руку, в которой по-прежнему до побеления в суставах продолжал сжимать березовый кол. Глянул и с неприязнью отшвырнул его к высокому заплоту пятистенка сельского старосты Мануйлова. Кол гулко ударился об одно из плотно уложенных горизонтальных бревен и отлетел в сугроб на обочине дороги.

Узкие полоски яркого света, вырывающиеся из-за неплотно прикрытых ставен, все еще разрезали бугры снега под окнами станового пристава.

Збитнев уже давно отправил сомлевшую от еды и позднего времени супругу почивать, а сам, расстегнув две верхние пуговицы мундира, так что была видна нательная рубаха и торчащие из-под нее густые черные волосы, со знанием дела объяснял живо внимающему его словам священнику соотношение сил порт-артурской эскадры и японского флота в Желтом море.