Александр Ярушкин - Символ веры

– Извините, не успел представиться, – сухо, стараясь скрыть невесть откуда рвущуюся наружу язвительность, проговорил Ромуальд Иннокентьевич, пристально глядя в глаза женщине, которая так ему когда-то нравилась. – Присяжный поверенный Озиридов.

Манечка улыбнулась:

– Мария Кирилловна…

– А вас-то как, извиняюсь, величают? – переводя изучающий взгляд с Манечки на присяжного поверенного, с хмельной вежливостью осведомился Никишка: – Ить, кады встречались, не до представлениев было…

– Ромуальд Иннокентьевич, – кивнул Озиридов.

Откинувшись на высокую спинку мягкого стула, Никишка переспросил заинтересованно:

– Как?

Отчетливо произнося каждую букву, Озиридов повторил:

– Ромуальд Иннокентьевич.

– Будя тебе, Никишка! – одернул брата Лешка. – Обнакновенное имя: Ромальд, да Ромальд… и с такими живут. Слышь, Иннокентьич, че пить-то будешь?

Озиридова до судороги покоробило это неуклюжее покровительство. Он уже начал досадовать на себя, что сморозил несусветную глупость, согласившись поехать с Зыковыми, однако после нескольких рюмок водки это ощущение потихоньку отпустило его.

Закурив папиросу, Озиридов рассеянно следил, как официант с прилизанными, уложенными на прямой пробор волосами, сноровисто меняет приборы и бутылки. Краем глаза он видел и раскрасневшееся от шампанского красивое нежное лицо Манечки, таинственные полукружья ее грудей, вызывающе поглядывающие из тесного лифа; он видел, как льнет Манечка к Лешке… Слишком уж наигранно льнет… Наверное, хочет насолить ему, Озиридову…

Вернулось раздражение.

Вытащив из серебряного ведерка со льдом тяжелую бутылку, Озиридов хмыкнул: какому идиоту пришло в голову назвать превосходное шампанское чуть ли не юридическим термином – «Карт-бланш»?

Шампанское и… неограниченные полномочия! Бред!

– Разливай, Иннокентьич, че на него смотреть! – хохотнул Лешка.

Озиридов наполнил бокалы.

– А кстати, где ваш меньшой?

Спрашивая, Озиридов намеренно избегал имен. Назвать братьев Алексеем Маркеловичем или Никифором Маркеловичем язык не поворачивался – убийцы. А назвать Лешкой и Никишкой, как то предлагали сами братья, это как бы ставить самого себя на одну с ними доску.

Лешка, снимая руку с обнаженного плеча Манечки, лениво переспросил:

– Степка, что ли?

– Ну да. Он, конечно.

– В Сотниково, – хмуро проронил Никишка.

– Ага, при папаше остался, – подтвердил Лешка. – Надежу имеет на скорую кончину родителя. Я-то кумекаю, опростоволосился брательник, дюже папаша у нас крепкий. Годов двадцать еще протянет, не менее.

– Ладно тебе, – буркнул старший брат. – Ботало!

Из общего зала донеслись звуки задорной музыки. Никишка, пошатываясь, поднялся из-за стола, подошел к дверному проему, отдернул тяжелую, бордового бархата, гардину. Постоял с нелепой улыбкой.

– Мамзельки канкан пляшут, – обернувшись, сообщил он. – Айда, Леха, сблизи на ляжки поглазеем.

Лешка осклабился, облапил Манечку:

– Нам Манюня тута еще шибче отчебучит. Покажет, какие я ей ноне чулочки задарил.

Манечка слабо оттолкнула его:

– Иди ты…

– Шутю! – дурашливо пугаясь, отпрянул Лешка и повернулся к Озиридову: – Идем, Иннокентьевич, поглазеем!

Выпитое почти не подействовало на присяжного поверенного, но тем не менее он ответил совсем пьяно, сильно заплетающимся языком:

– Канкан – непристойный французский танец. Не пойду.

– Как хочешь, Иннокентьич, – хмыкнул Лешка, вслед за Никишкой выходя из кабинета.

Едва за ними опустилась гардина, как Озиридов не мигая уставился на Манечку:

– Не ожидал, что ты до такой степени опустишься…

– До какой? – спокойно уточнила Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич задохнулся от возмущения. Зеленоватые же глаза Манечки смотрели на него спокойно и насмешливо.

– До какой же? Договаривай, Ин-но-кенть-ич!

Озиридов скомкал салфетку, отшвырнул ее.

– Как ты могла связаться с этими подонками?

– Обнакновенно, – подражая Лешкиному говору, развела руками Манечка. – Так же, как и с тобой.

– Прекрати паясничать! И не смей проводить подобные параллели!

– А чем, собственно, ты отличаешься от Лешеньки? – вынимая из озиридовской коробки папиросу, ровным голосом спросила Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич больно сжал ее запястье. Манечка негромко проронила:

– Отпусти.

Отбросив руку, Озиридов прошипел:

– Дрянь! Девка!

– Не лайся, – потирая побелевшее запястье, сказала Манечка. – Лешеньке пожалуюсь…

– Все равно дрянь!

– Да, дрянь! Мне нужен мужчина, способный не только насладиться моим телом, но и одевать это тело в модные вещи, вкусно кормить, вывозить, если не в театр, то хотя бы в ресторан. А душу свою я уже давно продала. И ты знаешь кому!

Ромуальд Иннокентьевич сидел, опустив плечи. Манечка закурила, выпустила дым тонкой струйкой, усмехнулась:

– Тебе, тебе! Надеюсь, помнишь, сколь наивный взгляд был у меня, когда ты подошел ко мне в тот вечер в саду «Буф»? А как ты очаровал меня красивыми фразами? Для тебя ничего не стоило вскружить голову гимназистке, а через месяц овладеть ею… Через год эта игрушка тебе надоела и ты вполне интеллигентно выставил меня… Но получилось, что выставил прямо на улицу. Домой мне путь был заказан… Ну, да Бог тебе судья! Все вы одинаковые. Те, что были после тебя, поступали примерно так же… Один Житинский, даром что тюремщик, оказался добрым старичком. Не его бы жена, глядишь, я и сейчас жила бы в той квартирке на Обрубе. Когда расставались, плакал, денег дал… Надолго ли их хватило? Как говорится – увы и ах… Теперь вот Лешенька… Не в хоромах живу, но у Зыковых вполне приличный дом на Почтамптской, да и лавка на базаре доход стабильный дает. А мужики они оборотистые, может, в солидные купцы пробьются.

Лицо Ромуальда Иннокентьевича покрылось красными пятнами, в душе стало пусто.

– Я не задумывался… – отрешенно проговорил он.

– И не надо, – махнула рукой Манечка.

– Ты же должна меня ненавидеть…

– Полно тебе!

Озиридов с надеждой устремил к ней взгляд:

– Ты меня прощаешь?

– Прощаю, – вздохнула Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич несмело улыбнулся, не замечая или стараясь не замечать язвительной интонации, с которой обращалась к нему Манечка.

– Тогда давай выпьем, – проникновенно бархатным голосом предложил он, но в кабинет, резко откинув гардину, шумно вломился Лешка, таща за собой брата.

– Че?! Втихую хлещете?! – заржал он, переводя взгляд с Манечки на покрасневшего присяжного поверенного.

– Я уже скучать начала, – потянулась к Зыкову Манечка.

Лешка увернулся от ее рук, рухнул тяжело на плюшевый диван, протяжно, со стоном, зевнул:

– И там скукотища… Мамзельки тошшие, ножонки синенькие, в пупырышках, и жопенки – во! – с мой кулак, ничуть не больше. Смотреть – и то противно.