Эдмон Лепеллетье - Тайна Наполеона

Около десяти часов шум лошадиных копыт, раздавшийся во дворе, предупредил князя о появлении Анрио.

Бросив поводья, молодой человек поднялся в комнаты и попросил доложить о себе княгине Гацфельд. Но та выслала ему лектрису с извинениями, что она больна и, к сожалению, не может принять его.

Расставание молодых людей было очень спешным и грустным. В тог самый момент, когда Анрио решился наконец покинуть Алису, так как Лефевр, назначивший отъезд на одиннадцать часов, очевидно, уже отчаянно волновался и ругался, не видя крестника, Алиса робко спросила его:

– Анрио, вы гак и не сказали мне, куда вы отправляетесь. А мне так бы хотелось мысленно следить за вами, всем сердцем сопутствовать вам в новых сражениях, к которым вы, без сомнения, несетесь теперь! Почему вы скрываете от меня, куда именно отправляетесь?

Анрио особенно внимательно посмотрел на Алису.

– Вы хотите знать, куда меня увозит маршал? Женское любопытство, не правда ли? Ну так вот: император посылает меня в Данциг. Да, мы собираемся осадить и взять приступом этот город. Вот видите, Алиса, что от вас у меня нет никаких тайн.

– О, каким тоном вы говорите мне это, Анрио! Разве я плохо сделала, что спросила вас об этом? В таком случае простите меня!

– Но от себя ли лично расспрашивали вы меня, Алиса? Не старался ли кто-нибудь другой узнать от вас, куда приказал нам император отправляться? Ответьте мне! – спросил юный офицер, которого вчерашнее предупреждение Лефевра сделало недоверчивым.

– Да, князь Гацфельд расспрашивал меня. Он хотел узнать от меня, знаю ли я, куда вы отправляетесь.

– Князь Гацфельд? О, он хочет предать нас! – воскликнул Анрио. – А ведь между тем он торжественно присягнул императору. До свидания, дорогая моя, до скорого свидания! Мне нужно поспешить к маршалу. Мы увидимся, когда Данциг будет взят, а до тех пор молчание! Ни слова князю или кому-нибудь из окружающих его! По счастью, он еще ничего не знает! До скорого свидания!

Анрио так торопился, что ошибся дверью, и вместо того чтобы попасть в вестибюль, нечаянно открыл дверь кабинета князя. Он застал бургомистра стоящим около двери и прикладывающим ухо к щели; князь страшно смутится при виде Анрио.

«Князь все подслушал у двери! Он знает теперь тайну нашего маршрута! – подумал Анрио. – Нельзя терять ни одной секунды. Надо предупредить императора!»

Он поторопился к Лефевру и поделился с ним своими подозрениями.

Маршал поручил Дюроку уведомить императора о том, что рассказал Анрио. Через два часа после этого на дороге перехватили курьера, посланного бургомистром к прусскому королю с донесением. У курьера нашли письмо Гацфельда, в котором князь сообщил о походе Лефевра и неминуемой осаде Данцига.

Наполеон разразился бешеным гневом.

– Вот и доверяйтесь слову пруссака! – ругался он, бегая вдоль и поперек по своему кабинету. – А ведь князь обещал ничего не предпринимать против нас; при этом условии, которого он свободно мог не принимать, я оставил ему все его чины, отличия, титул, прерогативы, обходился с ним как с чиновником моей империи, а он воспользовался моим расположением, моим великодушием только для того, чтобы изменить мне! О, я жестоко отомщу ему за это! Да, генерал, я хочу дать суровый пример! Я готов простить солдата, который старается бежать к своим и сражаться потом против меня, тогда как перед тем униженно складывал оружие для спасения жизни. Я уважаю воодушевленный патриотизм тех крестьян, которые по вечерам, спрятавшись в засаде, вымещают на наших случайно отбившихся в сторону солдатах обиду за понесенное поражение; я готов быть терпимым и великодушным ко всякому гражданину; который защищает свою родину; я готов восхищаться даже этими дикими взрывами отваги побежденных, столь жестокий пример которому вам явили мамелюки Сен-Жан-Акра. Но я раздавлю, как извивающихся гадов, всех тех дворянчиков, этих лицемерных аристократишек, этих лживых придворных, которые сгибаются передо мной в три погибели, чтобы я позволил им сохранить их титул, их состояние, их привилегии, и которые затем подло, трусливо, без риска пользуются случаем, стараются воспользоваться нескромностью, слабостью девушки, подслушивают у дверей словно вороватый лакей, чтобы изменить клятве и нарушить данное слово… Поэтому я жестоко накажу этого Гацфельда, чтобы никто не рискнул больше последовать его примеру.

– Ваше величество, вы всемогущи, так будьте же великодушны, – попытался умилостивить его Дюрок.

– Я не желаю быть слабым, – быстро перебил его император. – Весь смысл моих действий – проявлять силу и силу. В тот день, когда люди перестанут трепетать передо мной, я буду наполовину побежден. Надо накинуть узду на это высокомерное, скрытное прусское дворянство. Людьми управляют только посредством страха; дружба, благодеяния, доброта – все это лишние добродетели, над которыми просто издеваются. Снисходительность зачастую считают просто слабостью, и люди, которые все – подлецы на подлеце, склоняются только перед бичом и угрозой. Вы советуете мне милосердие, Дюрок, но это, может быть, было хорошо во времена Цинны. Августу хорошо было сидеть на вполне твердом троне посреди умиротворенной империи; он не сражался, вроде меня, за несколько сот лье от своего дворца, посреди строптивого народа, каждый момент готового на предательство. Дюрок, вы сейчас же отправитесь и арестуете князя Гацфельда, а на завтрашнее утро созовете военный суд! Ступайте!

Дюрок поклонился в ответ; когда император говорил таким тоном, то возражать было нельзя.

Князя Гацфельда арестовали, и военный суд, собравшийся наспех, расследовал обвинение, признал вину и приговорил князя за государственную измену к высшей мере наказания: он подлежит расстрелу через двадцать четыре часа после конфирмации приговора.

Но Даву, Рапп и Дюрок попытались в последний раз подействовать на императора. Они умоляли его пощадить князя. Ведь он поступил так из патриотизма, его преступление имело характер законной защиты. Они заявили, что и император вызовет гораздо больше уважения и страха, если покажет, что может прощать; он обезоружит таким образом предубеждение и вызовет всеобщее восхищение немцев за акт великодушия.

Однако Наполеон оставался глух ко всем этим мольбам. Тогда вздумали растрогать его видом княгини Гац-фельд.

Княгиня была беременна в это время и умоляла императора пощадить ребенка, которому иначе придется стать сиротой еще не родившись. Но она не имела бы никакого успеха, если бы в последний момент Раппу не удалось впустить в кабинет императора молодую девушку.

Это была Алиса, одетая в траур, с заплаканными глазами; она присоединила к просьбам княгини и свои мольбы. Она рассказала императору про свое детство, про заботы о ней жены маршала Лефевра, которая заменила ей мать; рассказала, как потом нашла поддержку у княгини Гацфельд. Наконец, она заговорила о друге своих детских игр – Анрио, крестнике маршала, и, краснея, призналась о своих мечтах о счастье с ним.