Елена Крюкова - Тень стрелы

– Да, Николка, штой-то мало от тебя толку… Пойти, што ль, иголку с ниткой у Мишки Еремина спросить?.. чай, дрыхнет небось… а у Федьки там, у Федьки-то наверняка в сундучке чекушка припрятана… он меня завсегда угостит… а то сердце не стучит, не тянет мотор…

Казак Николай Рыбаков потерял в Ужуре, большом селе на границе Красноярской губернии и Хакасии, где стоял у него крепкий казацкий дом и бегало по дому шестеро детишек («Эх, Маланья, давай седьмого-то заделаем, семь – счастливое число!» – смеялся он, накрывая всем телом, как ястреб цыпленка, балующихся ребятишек), в одночасье – все. Жену. Старую мать. Всех – до единого – детей: и подросших, и малых. Его семью, так же, как и другие семьи в Ужуре, в Копьево, в Туиме, в других селах и уездных городках Хакасии, перебил красный офицер, налетавший на мирные селенья с винтовками и пулеметами – косил всех подряд, сгонял на площадь, поливал пулеметным огнем, врывался в дома, приставлял маузер с вискам орущих, как резаные поросята, детей, ко лбам онемелых старух, палил – со товарищи – в мечущихся по избе баб. Офицера того, мать его за ногу, звали Аркадий Голиков. Ежели его убил кто – пусть в аду он горит, в смоляном красном пламени!

Рыбаков, прихрамывая – у него нога была глубоко ранена в бою под Улясутаем, – подковылял, щурясь на яркое зимнее солнце, к палатке, где жили трое солдат: старик Михайло Еремин, бравый молодец Осип Фуфачев и иркутский казак Федор Крюков. Федора Крюкова Николай в особенности уважал. За то, что Федор был шибко грамоте учен и все писал, корпел в свободную минуточку над листами бумаги; он записывал в них, корявым языком, на дикой смеси церковнославянских словес и грубо-казацкого, староверского сибирского наречия, свою собственную Библию. «Я, Николка, желаю записать письменами все приключения нашего большого похода, как мы с бароном нашим через леса-степи шли… как красных воевали, как Ургу воевали… как бились под Читой… Ведь, разумею, всяк человек свою Библию пишет…» Рыбаков возражал: да ведь уж есть одна, большая да боговдохновенная, куда ж еще одну плодить! Федор Крюков возражал: «Это ты брось, в каждом времячке, знаешь, свои Даниилы-пророки, свои евангелисты должны быть… Вон, у нас на Руси летописцы были, так плохо, что ли?..» А ты што ль, у нас тоже летописец аль пророк, шутил Рыбаков – и закручивал ловко «козью ножку» с крепкой, дерущей ноздри и рот маньчжурской махрой.

У палатки, щурясь, греясь на обманчивом зимнем солнышке, сидел в расстегнутой кацавейке старик Еремин, штопал гимнастерку, медленно вонзая сапожную длинную толстую иглу в потертую болотную ткань и медленно выдергивая нитку.

– Здорово живешь, Михал Палыч! Фуфачев-то тута?..

– Да ить давеча был тута, убег куды-то, пес разберет… Пошто он тебе сдался?.. Со мной побалакай…

– С тобой об этом несподручно, – Рыбаков помял загрубелыми пальцами бородатую щеку – засеребрилась бородка-то, он в осколке зеркала себя давеча увидал – да испугался: ну седой как лунь стал! – вздохнул тяжело. – У нас с Фуфачевым делишки завязались совместные. Он мне нужон. Слышь, Михал Палыч, – смущенно потупился казак, просительно, как-то по-собачьи вскинул глаза, – ты вот штопаешь… мне к рубахе пуговицы не пришпандоришь?.. да локотки бы подштопать…

– Ну, Микола Евграфыч, – сощурился старик Еремин, лобастый, малорослый старик с лицом голым, безбородым, как у монгола, с редкими седенькими волосиками посредине подбородка, продолжая тянуть из материи иглу, высоко вздевая руку, – я ж тебе не баба, штобы твои просьбишки исполнять. Сам давай-ка потрудись! А ить зачем тебе Фуфачев? коль не секрет, конешно…

– Не секрет, – вздохнул Рыбаков. – Он похитителя людей ловит. И меня подрядил помогнуть ему. Они с Иудой Михалычем, атамановым братом, этим делом занялись.

– Опасное энто дело, – выдохнул старик Еремин, разглаживая на коленях штопку и придирчиво рассматривая ее. Солнце вызолотило его огромный шишкастый лоб.

– Да ведь не опасней, чем ежели вот тебя следующего возьмут да умыкнут. А слухи ходят, – Рыбаков наклонился поближе к старику Еремину, – слухи ходят такие… что тут гдей-то, поблизости лагеря, монгольское капище в скалах… и там, вот те крест православный, все мертвяки лежат!.. и наши вроде бы, пропавшие, тоже там…

Старик Еремин ничего не ответил, перегрыз штопальную нить зубами. Из-за палатки вывернулся мальчонка, десятилетний Васька Хлыбов. Мальчонка прибился к войску Унгерна случайно, после взятия Урги, когда тьму народу переколошматили, а этого казачонка подобрал сердобольный Еремин из сожженной казачьей избы на окраине Урги. «Своя своих не познаша, – вздыхал старик Еремин, – зачем же своих-то, к лешему, бить?» Парнишка оказался понятливый. Солдаты называли его так же, как друг друга в дивизии, – «паря». «Эй, паря, подсоби!.. Эй, паря, ну-ка живо скачи за хлебом на Захадыр!.. Паря, эй, почисть коня мово, гостинец получишь!..» – «А каков гостинец-то?..» – «Да суслик жареный, ха-ха-а-а-а-а!..»

– Васька, а ну брысь отседа! – У Васьки были ушки на макушке. – Что подслушиваешь?

– Я все слыхал, дядь Коля, ну все-все…

Рыбакова осенило.

– А ежели все слыхал – давай помогни тоже! Ты ночами ничего тут не замечаешь в лагере подозрительного? Дрыхнешь спокойно?..

– Не очень, дядь Коля. – Васька Хлыбов засунул в нос палец, поковырял в ноздре, сплюнул на подталый снег. Пошевелил пальцем ноги в дырке сапога. – Кто-то на конях все время куда-то снаряжается. Ночью-то у нас ведь кто спит, а кто и нет. К командиру вон из Урги все время шастают, шастают… разные людишки, так и прут… Важный у нас командир-то, знаменитый. Лучше царя! – Васька свистнул в дыру от зуба. – Да он будет царем, еще как будет!

– Какой царь, что озоруешь, – одернул его Рыбаков. – На лошадях, говоришь, гарцуют?.. Так это в порядке вещей. А так, чтоб подозрительное што… ну, крики там, стоны… вроде как убивают кого… не слыхал?.. Или силком тащат кого… такого не слыхивал?..

– Силком?.. – Васька хитро воззрился на Рыбакова. Хохотнул. – Из Машкиной юрты вопли доносятся иной раз ночью, ага… ее ктой-то – точно, силком… а может, и по доброй воле…

– Цыть! Сгинь, – велел Рыбаков и сделал страшные глаза. – Щас как размажу в лепешку…

Васька убежал со всех ног. Рыбаков пригнулся и зашел в палатку. На полу палатки, в жестяной миске, горела темно-желтая восковая свеча. Федор Крюков сидел, как китайский богдыханский писец, скрестив ноги, на коленях у него лежала толстая доска, на доске – листы бумаги, перед ним на разложенных шкурах стояла чернильница. Федор, морща лоб, тихо, с подхрипами, прерывисто дыша, иной раз всхрапывая, как конь, в забытьи, сосредоточенно писал, не видя и не слыша никого и ничего кругом. Рыбаков, чтоб не испугать его, вежливо покашлял. Федор вздрогнул и оторвал глаза от рукописи.