Елена Крюкова - Тень стрелы

– К чертям успех! – оскалилась Афонина. – Успеха – никакого – нет! Есть только ты! И твоя воля! Хочешь – все будет! Отдельно от тебя, запомни, нет ничего!.. Ах, а поздненько-то как, ну тебя к дьяволу с твоим Маймаченом, извозчика сейчас все равно не взять, идем ко мне, в докторский дом! Там комнат – куры не клюют. Уложу тебя в своей, там кровать и удобный диван. Отдохнем… повеселимся!.. – Она пихнула Ирину локтем в бок. – У меня в шкафчике и малиновая демидовская настоечка припрятана… Варварушка из Иркутска еще в прошлом году в клювике принесла…

– А у Пака-то удобно ли все же ночевать?.. мы ж с тобою, все-таки, пойми, сама знаешь кто…

– Неудобно только с сопливыми целоваться, – оборвала ее Глафира. Сунула нос в соболью муфточку. – Ах, морозец!.. Скоро, в феврале, день рожденья ихнего Будды… господ раскосых можно тогда на улицах собирать просто как грибы дождливым летом…

– Глашенька, захвораешь ты!..

– Захвораю?.. – Афонина снова звонко расхохоталась, и хохот далеко, пугающе разнесся по пустынной, узкой и кривой ургинской улице. – Я уж хворала, родная ты моя!.. И лечилась… И, как видишь, жива…

– Доктор Пак тебя лечил, что ли?.. – Теперь уже хохотала Алферова.

– А что, если и так?..

– А у него, у Пака, поговаривают, сейчас какие-то евреи квартируют?..

– Ну да, евреи, их много, как черные жуки по дому ползают, и я, честно признаюсь, от них устала. О, вот и дом доктора, дорогая! С шиком живет господинчик, видишь, какой фонарь велел у крыльца поставить, таких фонарей я…

Глафира не успела договорить. Из-за угла особняка навстречу им обеим выгарцевали четверо конных казаков. Казаки попридержали коней, обступили двух женщин, взяли в кольцо. От конских морд на морозе шел синеватый, будто табачный дым, густой пар. Алферова и Афонина попятились, приникли друг к дружке. Казак, наезжавший на них нагло, – конь рыл под ним копытом свежевыпавший снег, – крикнул сквозь голубо-иглисто заиндевелые усы и бороду:

– Ишь, бабоньки хорошие! Куды ж это вы направляетесь, сладкие мои! Мордочки-то у вас, ох, не монгольские!.. – Осадил коня, рявкнул уже зло, будто рубил воздух шашкой: – За версту вижу кацапок! Вы, бляди размалеванные! Каво вы тут, у дома доктора Пака, околачиваетесь, а?!

– Мы… отойди, грязный мужик!.. – Глафира выставила руку перед дышащей морозным паром, оскаленной мордой грызущего удила коня и чуть не ударила зверя по зубам. – Мы тут квартируем! Живем мы тут, понял, нет?!

– Живете, – казак сплюнул на снег, потянул за повод. – Живете, значитца! А мы твово хозяина, дохтура, заарестовать пришли! Явреев он укрывает, сразумела, шалава?! А явреев, жидов то ись, по-нашему, по-русски, – приказано нам бить, всех выбивать, и весь сказ!

– Кем приказано? – спросила певичка Афонина. Губы ее враз пересохли, заледенели: ей почудилось – покрылись ледяной коркой.

– Енералом, кем-кем! Бароном нашенским, Унгерном! – Бородатый, как святой Николай, казак взвил мохноногого монгольского конька на дыбы. – А вы проживаете тута – ну так ведите нас, бабенки! Арестовывать корейца будем с понятыми, значитца!

Побелевшая Глафира первой поднялась по мраморной лестнице выстроенного в европейском стиле особняка. За ней шла, вся дрожа, втиснув руки в муфту, танцовщица. Казаки тяжко топали по лестнице сапогами, их мотающиеся на боках сабли стукались о перила, оббивали гладко обточенный мрамор. Они пожирали глазами обтянутые узкими, по моде, шубками зады женщин. Переглянулись меж собой: а ну-ка… Дом молчал. Казалось – спал. Однако еще не позднее времечко-то было.

Казак, что шел прямо за женщинами, с окладистой черной, как у чеченца, бородой внезапно цапнул за юбку Глафиру, грязной охолодавшей ладонью зажал ей рот, и она чуть не задохнулась. Другой набросился на Алферову. Заломил ей руки за спину. Она застонала, попыталась вырваться. Не тут-то было. Казаки держали крепко. Голодные мужики, возжаждавшие женского свежего мяса.

Они поволокли упиравшихся, дергающихся в клещах их мощных рук женщин куда угодно, наобум, в комнаты, в каморки, в пустой чуланишко, все равно. Выбили ногой беленую, с лепниной, дверь. Ага, кожаный диван. На нем доктор, должно быть, пользует пациенток. Хорошеньких богатеньких монголок, супруг лам и цэриков, дочерей китайских банкиров, жен английских дипломатов из дипкорпуса. А смазливых русских проституток он тоже пользует тут?! Нет, так мы попользуемся. Освятим диван! Свято место пусто не бывает!

– Тебя что, никогда не насиловали, Ирка?! – задыхаясь, надсадно крикнула певичка. Баб повалили: одну – на диван, другую – прямо на пол. Казаки не расстегивали – разрывали ширинки, раздирали сведенные, сжатые белые, как рыбы белуги, ноги девиц, как раздирают раковины устриц голубокровные аристократы, чтобы сбрызнуть кушанье лимонным соком. Все просто в мире. Все грубо. Проще некуда. Ирина хрипела на полу под казаком, так и не сдернувшим с себя бараний тулуп, полы пахнущего шкурой тулупа закрыли ее, как огромные крылья, мужское тело гирей прижало к паркету, и ей казалось – она уже в гробу. Глафира укусила чернобородого казака за ухо, из прокушенного уха по щеке стекала кровь, капала на задранное Глафирино лицо. Часы в кабинете доктора, над их головами, пробили восемь раз. Два казака, стоя над сплетенными, сведенными судорогой телами, шумно дышали, хрипели, жадно глядели, ждали своей участи.

Доктор явился через час. Казаки уже успели обыскать дом. Растерзанных, избитых баб вытолкали взашей – на все четыре стороны, не забыв отобрать у них сумочки с ресторанной выручкой и купленной на Захадыре из-под полы французской пудрой, помадой и духами. Евреев не нашли. Зато нашли в крохотной комнатке, в кедровом гробу набальзамированное тельце докторской дочки. Раскосая малышка, грациозная, как нефритовая статуэтка, тихо лежала, сложив ручки на груди, украшенная бумажными цветами, сухим бессмертником и связками драгоценных камней – саянских гранатов и лазуритов, керуленских агатов, – казалось, спала. В каморке сильно, сладко, духмяно пахло медом. Лоб и щеки усопшей девочки тоже странно-лаково поблескивали, будто ей лицо медом намазали. Казаки побоялись прикоснуться к мертвой. «Вишь, убрал трупик, как святыню. И, должно, на нее молится. Идола себе сотворил… кумира. Противу Библии это!.. Да каво ж ты хотишь, он же кореянец, не хрестьянин». Они дожидались Пака в кабинете – там, где распинали в свое удовольствие русских халдушек. Дождались. Схватили сразу за грудки, не церемонясь. «Где жиды?! Отвечай, где жидов укрываешь, по повелению Унгерна, не скажешь – вставай к стенке!» Он молчал. Чернобородый казак осклабился. «Твою мертвую девчонку саблями в клочья изрубим! Уж больно сладко пахнет!»

Пак, затрясясь, разжал губы. Глафира видела, как он серо, бумажно побелел под врожденной южной смуглотой. «В подвале. Они в подвале. Все. Ключ… у меня в кармане… докторского халата».