Елена Крюкова - Тень стрелы

– Это ваши сказки. Никакого бессмертия нет. Простите, но я вправе посчитать вас за сумасшедшего.

– Мне вас жалко. – Красные зубы маски весело скалились. – Вы теряете шанс.

– А если я вам дам денег… допустим… то вы откроете мне и секрет приготовления эликсира?

– Нет. Этого секрета я вам не открою. Эта тайна должна уйти вместе со мной. Я могу передать ее из рук в руки только в одном случае.

– В каком?

«Водки бы еще. И упасть лицом в стол. Или кто-нибудь кипятком плеснул бы в лицо, ошпарил, чтобы сразу отрезвить».

– Если тот, кому я ее должен передать целиком и полностью, примет нашу веру, пройдет обучение и посвящение в одном из наших тайных монастырей и сам научится убивать во имя бессмертия. Вы готовы сделать это?

Красные зубы, черепа в ушах. И никому дела нет. Все обкурились опия. Это видение, Иуда, видение. Прочти скорей «Богородицу», и видение исчезнет.

– Откуда вы знаете, что у нас есть деньги?

– Один из ваших людей – мой друг. Я с ним беседую иногда.

– Позвольте спросить вас, на что вы употребите деньги, если мы вам их заплатим в обмен на вашу священную тайну?

Последние слова Иуда произнес с еле слышной издевкой. Маска качнулась в опийном дыму, как красная окровавленная голова, подвешенная на веревочке к потолку.

– На покупку меда и на вывоз из лагеря Унгерна в тибетские монастыри хранящихся у него сокровищ.

– Сокровищ? – Иуда ухватился рукой за стол. Все плыло, качалось перед глазами.

– Я и так вам слишком много сказал. А мог бы и не говорить. Мы с вами играем в бессмертие? Или не играем? Ставим Унгерна на кон?

Голая смуглая девочка, тая в дыму, щипала струны. Китаянки медленно плыли вдоль столов, разносили еду, питье и трубки с опием. Одна из девочек опустилась на корточки рядом с его соседом, сидящим справа на лавке; девочка медленно расстегнула ремень брюк мужчины, и тяжелая медная пряжка громко звякнула о доску лавки. Иуда отвернулся. Ловкие пальчики, теплые губы. Ему казалось – это его, его восставшей жадной плоти, а не другого, истомно, быстро касается язык, похожий на розовый лепесток.

Он едва не застонал. Сдержался, зажал рот рукой. Девочка стала перебирать струны чаще, быстрее, музыка превратилась в птичий клекот.

– Я подумаю. Как я с вами свяжусь?

Ему показалось – маска хохочет, сотрясается от хохота.

– Через того же связного. Вы сыты? Пьяны?

– А вы, похоже, голодны?

– Может, водочки? И жареную змею на закуску?

Девочка принесла еще маленькую зеленую бутылку на подносе, блюдо крабов, выловленных на Желтом море, и горячее – жаренную кусочками змею в красном соусе. Иуда, как зачарованный, следил, как Жамсаран, одной рукой слегка приподняв маску над подбородком, открывает рот и пьет, потом закусывает. Он рассмотрел, что бессмертный докшит безбородый, гладко выбрит, и шея и кадык у него смуглые, медно-коричневые, цвета свежеслитого из сот меда.

Они к вечеру привезут яд. Стук копыт? Уже… едут?! Нет, еще нет. Это кони ходят около юрты. Кони ходят, ржут, смотрят на звезды. Кони живые. Она скоро умрет.

Лошади, мои любимые кони. Попрощаться. Обнять голову коня, поглядеть ему в глаза-сливы. Почему у них глаза похожи на сливы? Потому что кони думают сладкие думы. А горькие – развевают по ветру, когда скачут.

Позвать часового? Да, он там, за тонкой стенкой из шкур. За стенкой из шкур – огромный космос, вопли метели, колючее иглистое небо. Белые гвозди вбиты в черную спину неба. Небо тоже казнят. Ибо небо тоже убивает. Позвать часового и попросить его, чтобы он привел к ней лошадей. Попрощаться. И Осипа Фуфачева чтобы позвал… И чтобы Осип – Гнедого привел… Гнедой спас меня тогда, в степи, он дышал на меня теплом своих лошадиных отвислых губ, ржал, призывая людей, чтобы я не застыла, не замерзла… Лучше бы я замерзла тогда… Я хочу поцеловать Осипа. Я хочу поцеловать Гнедого. А барона ты не хочешь поцеловать?.. А барона я не поцелую. Барон – Жамсаран. Он пляшет у огня в ожерелье из черепов. А я не хочу глядеть на такую пляску. У него глаза белые, как у кобры. Врут, что такие глаза – у орла. Орел… тоже клюет кровавое, живое мясо?!..

– Эй, солдат… эй!..

Часовой грел руки дыханием. Заиндевелый штык торчал над его спиной, упираясь в голубое стылое молоко звезд. Пар дыханья излетал изо рта, и казалось, будто мужик курит. Треугольный башлык мотался над затылком, как у монаха. «Ему тут ночью холодно, бедному», – жалостливо подумала Катя. Солдат обернулся. Нахмурился.

– Что вам?.. Вас велено стеречь. Командир приказал вас никуда не выпускать.

– Милый, солдатик… Прикажи кому-нибудь, кто мимо пойдет, позвать сюда Осипа Фуфачева… из палатки Николая Рыбакова… и чтобы Осип мне коня моего привел, Гнедого… проститься хочу…

У часового растаращились глаза. Он засунул голые пальцы в рот. Напялил на руку огромную голицу, похлопал рукой об руку.

– Это как… проститься?..

Катя, опустив голову, молчала.

– А-а… – Солдат все понял без слов. – Ну, если ж так… А за что ж тебя?.. За все хорошее?.. Сильно провинилась перед бароном, а?.. Поговаривают, видишь ли, что ты…

– Да, я убила Семенова, – сказала Катя, не поднимая глаз. – Покличь, пожалуйста, Осипа!

Она скрылась во тьме командирской юрты. Часовой, увидав темнеющую в ночной метели фигуру, приставил руки рупором ко рту, крикнул: «Эй, кто идет! Позови сюда казака Фуфачева! Барыня Семенова видеть его желают!»

– Ты мой коник, мой хороший… Ты мой славный… Прощай, дорогой, больше не побегать нам по травке, по снежку, не проскакать по степи… Ты мой ветер был, ты моя радость… Я так любила тебя…

Осип не мог сдержать слез, видя, как Катя обнимает и целует коня в морду, гладит ему холку, целует его в глаза, как человека, прижимает его голову к груди. Из глаза коня выкатилась большая слеза. Осип утер лицо обшлагом гимнастерки. Надо отвернуться, уйти, убежать туда, в темень, в снег, в ночь. Пусть она тут поплачет над конем одна. Вон как все обернулось. А он-то и не думал. Катя, Катя, Катерина, разрисована картина… На каждого может такое найти… Ведь говорит же она, что сделала это, себя не помня… А Бог – как Он такое попустил?..

Что ж, и невозможное возможно, это понятно. Он повернулся. Быстро пошагал по снегу прочь от юрты Унгерна, и снег сахарно хрустел под его сапогами.

А Катя обнимала голову коня, и обильные слезы заливали ей лицо, и вытирала она мокрое лицо о конскую бархатную шкуру, и вспомнила она вдруг, ни с того ни с сего, весеннюю игру коней и кобылиц в степи – довелось ей однажды по весне видеть это чудо, и, увидев, она никому, даже Трифону, не рассказывала про это – будто она подсмотрела что-то тайное, то, чему не было имени и на чем от века, как небо – на коновязи яркой Полярной звезды, держался свет.