Елена Крюкова - Тень стрелы

Иуда тяжело, чуть не упав, шагнул вперед. Держал в левой руке саблю лезвием к противнику, стальной кончик мелко дрожал в морозном мареве.

А солнце, солнце ярилось как могло! Бешенствовало! Золотые копья-лучи летели отвесно, били в щеки, в глаза, пронзали белый мех шуб и растрепанные косы женщин, и они сверкали на лютом морозе тысячью мелких дробленых алмазов. Иуда сделал шаг вперед, еще шаг. Взмахнул саблей. Сипайлов не зевал. Зло отпрыгнул. Клинки скрестились. И стали биться, биться, летать в воздухе, яростно, жестко звенеть друг об друга – и искры летели из-под них, как летят из-под бешено крутящегося точильного колеса.

Отступал то Иуда, кривясь от страшной боли, то Сипайлов. Иуда хрипел, наступая: мальчик будет мой, если я раскромсаю тебя поперек?!.. Сипайлов, открещиваясь саблей от быстрых выпадов Иуды, хохотал страшно: а если я тебя раскрою?!.. Ну да, меня ждет награда лучшая! Вон она валяется, на мостовой!.. И я, и я ее попробую тоже!.. Ее уж все перепробовали!.. Как бордельную Машку!.. А ты, дурак, подобрал!.. Катя отвернула лицо. Запрятала его в ладони. Монголка, будто ей штык вместо хребта в спину воткнули, неподвижно стояла на ветру, и солнце насквозь высвечивало копну ее черных мелкокудрявых волос. Она крепко держала за плечо Великого Князя. Мальчик уже не вырывался. Он смотрел на бой мужчин, открыв рот.

– Я ранил тебя! – завопил палач. – Ранил! Ежели бы дрались до первой крови – я победил! А, ты так не хочешь! Что ж! Продолжим, щенок!

Лезвие сабли Сипайлова мазануло по вороту гимнастерки Иуды, нанеся небольшую, но болезненную и сильно кровящую рану – от ключицы к подмышке. Иуда заскрипел зубами. Катю начала колотить бредовая дрожь. Она подтягивала колени к подбородку, стараясь согреться. Прятала руки в рукава шубы. Потом, как пьяная, поднялась с мостовой, оглядывалась, кусала губы – не знала, куда ей бежать – и бежать ли – а может, рыдать в голос; а может, броситься вперед, под это сверкающее на солнце длинное изогнутое лезвие, и подставить всю себя под разрубающий, как полено, надвое страшный удар…

– Ты продался красным, Ленька, а остался ты черным, – выцедил, плюясь кровью, Иуда.

Он глубоко вдохнул морозный синий воздух, размахнулся и, вложив всю силу в удар, так направил саблю на вывернутую к нему саблю Сипайлова, будто хотел пролететь навылет, сквозь него – сам вместе с саблей. Удар был неистов и мощен. Сипайлов выпустил саблю из руки, как рыбу. Она плыла, катилась по обледенелым камням площади близ храма Гандан-Тэгчинлин – длинная серебряная смертоубийственная чехонь. Сипайлов проследил за саблей взглядом. Ненавидяще сверкнул глазами в Иуду. Одним прыжком достигнул застывшей, как изваяние, монголки – и, ловко выхватив у нее из ножен на поясе аратский нож, приставил его лезвием к горлу мальчика. Тот закинул тонкую шейку. Сейчас у него был вид не ангела – выпавшего из гнезда, жалкого птенца.

– Отойди! – надсадно закричал он монголке. – Отойди, Эрдени, иначе я тебя насквозь проткну!

Монголка, держа в руке револьвер, отступала, медленно отступала: шаг, два, три. Катя ринулась вперед. Золотые кудри, льняные потоки драгоценных кос, которые так любил целовать Иуда, в которые погружал лицо, накручивал пряди на палец, смеялся: я тону в твоих волосах, Катя, как в золотом море!.. Ветер взвил золотой влаг за Катиной спиной. Ее глаза были черны, страшны, круглы, как у совы, как у византийской закопченной иконы. Она кинулась к Сипайлову, держащему мальчика за плечо костлявыми пальцами, будто коршун – когтями, и бросилась перед ним на колени, протягивая вперед дрожащие руки. Шальная, пущенная кем-то из-за храмовой стены пуля просвистела у ее виска. «Опять не убили. Снова не убили. Уж лучше бы убили».

– Умоляю! Я… умоляю тебя… пожалуйста… не надо… не надо!..

Сипайлов, издеваясь, провел лезвием по голой задранной шее ангелочка. Из-под лезвия показалась кровь, стекала по белой коже тонкими алыми старомонгольскими письменами, красным дождем. Мальчик застонал, заплакал: «Не надо! Не надо!» Катя плакала уже в голос. Кричала:

– Все что хочешь! Твоя! Бери меня! Распни меня прямо здесь, на площади! Только не его! Не ребенка! Прошу! Ради Господа Бога!

– Для Леньки Сипайлова нет Господа Бога, ты же знаешь, росомаха… Я же сам Бог! Боо-о-ог! Бо-о-оженька! Я вас… в грязь, в кашу превращу-у-у-у! Вы все мухи, я – паук! Я высосу из вас сладкий сок! Всю вашу дрянную кровь – вы-ы-ы-сосу!

«Сошел с ума. Он сошел с ума. Он сумасшедший. Боже, мир сумасшедший, и мы в нем – сумасшедшие куклы, онгоны черного Нижнего Мира, и нас дергает за веревки сумасшедший кукольник. Бог, и Ты тоже – сошел с ума?! Кто же тогда защитит?!»

Иуда не двигался. Он понимал: он сделает лишь шаг к Сипайлову – и сумасшедший разрежет ножом горло мальчика. Револьвера при нем нет. Выстрелить он не может. Есть лишь сабля. Сабля в левой руке. Но саблей он до Сипайлова не достанет. Надо прыгнуть. Надо пробежать эти четыре, пять шагов. Но он не успеет. Нож Сипайлова его опередит.

– Умоляю, умоляю… я сделаю все, что хочешь!.. все, все…

Ярко-желтое золото нитей темляка на эфесе его именной сабли вздергивал ветер. «Золотые нити, Катины косы. Зачем она так жалко, подобострастно молит этого пса?! Кричит ему: я твоя, делай со мной все что хочешь?.. А я? А как же я?!»

Он сцепил зубы в ярости.

Кровь бросилась ему в голову.

Он забыл все. Забыл про ребенка. Забыл про монголку с револьвером в руке. Забыл про пули, свистящие из-за угла.

Он слышал только одно: «Все что хочешь! Твоя! Бери меня!»

Все женщины – шлюхи. Они отдаются в подворотне первому встречному бандиту, чтобы спасти свою жизнь. Или первому встречному богачу – за колоду сальных купюр, за алмазик в перстеньке и шматок копченой осетрины. Или просто первому встречному: из любопытства. Из жажды жизни.

Ты – тоже такая?!

Он, взмахнув саблей, шагнул вперед.

Сипайлов, дико выблеснув белесыми, сумасшедше-слепыми глазами, сильней нажал на лезвие, приставленное к горлу закинувшего кудрявую голову мальчика. Великий Князь пискнул, как цыпленок.

И раздался выстрел.

Грохот выстрела раскатился над площадью, замер над белыми куполами залитого солнцем храма. Монголка стояла с револьвером в руке, дуло дымилось. Ее лицо не дрогнуло. Она выстрелила Сипайлову в затылок.

Катя, как во сне, сквозь дымку мороза и застлавших глаза слез, сквозь головокружение от стремительно несшейся под ногами земли, видела, как монголка встает на колени перед неподвижным, мешком свалившимся на мостовую телом Сипайлова, как медленно, пятясь, глядя на труп, как на огнедышащего дракона, отходит от него встрепанный, заплаканный мальчик, как женщина берет в руки лицо Сипайлова – небритое, страшное, с приоткрытым беззубым ртом, перекошенное, будто бы по нему ударили наискось палкой-ташуром; как, склонившись над ним, медленно, растягивая слова, говорит по-русски, как плачет, и слезы, прозрачные слезы текут по ее коричневому, как кора, раскосому, красивому, темно-румяному на морозе лицу: