Александр Карпачев - Всегда живой

Толпа, не ожидав такого исхода и лишившись предводителя, оцепенела.

– Вы что творите!!! – закричал Кальпурний. – Вы собираетесь залить жертвенник богов кровью посланника римского народа, и сделать это в римском лагере. Такое даже в стане врага невозможно. Одумайтесь, гнев богов будет велик!

В этот момент главарь зашевелился и попытался подняться. Удалось это ему не сразу, опираясь на обе руки, он сначала встал на колени, но тут из сломанного носа хлынула кровь, он схватился левой рукой за него и снова чуть не упал, лишившись одной из четырех точек опоры. Распрямившись, он стоял на коленях, не решаясь подниматься дальше. Ближайший к нему солдат подхватил его под мышки и рывком поднял с пола. Все, как завороженные, смотрели на главаря, из его носа все лилась и лилась кровь, капала с подбородка и заливала кольчугу на груди.

Судя по всему, он не до конца понимал, где он и что с ним. Он повернулся к своим, оглядел их мутным взглядом и стал медленно падать, его подхватили и удержали на подогнувшихся ногах. Предводитель расслабился и снова потерял сознание. Кажется, только бесчувственный предводитель и вид настоящей крови, а не слова о ней и гневе богов, отрезвили нападавших, им уже было не до Планка. У самых активных руки были заняты телом главаря, а сочувствующая им масса на галерке, как и положено после спектакля, подалась на выход первой. Довольно быстро палатка опустела. За спиной последнего Кальпурний задернул полог.

– Думаю, они сюда больше не сунутся, – сказал он.

Марк посмотрел на Планка, он дрожал, а кисть, сжимающая древко орла стала белой от напряжения.

На следующий день Германик отправил Планка и послов под охраной отряда вспомогательной конницы обратно в Рим. Одну проблему удалось решить: народ немного успокоился. Но оставалась вторая, что делать: оставаться в лагере среди бунтовщиков или отправиться за подмогой. Германик решил, что справится, но согласился с мнением своих командиров: беременной Агриппине и маленькому Калигуле не место среди мятежников.

Известие об отъезде в Оппидум Убиорум Агриппины и жен других военачальников заставило мятежников запаниковать, ведь заложники ускользали из их рук. Конечно, открыто это никто не мог признать, но любой здравомыслящий человек понимал: таким образом командование развязывает себе руки, теперь ничто не остановит Германика перед принятием крутых мер.

Главари быстро поняли, в чем дело, и кинулись к отъезжающим, пытаясь уговорить остаться, описывая опасности дороги. Подумайте, вы же отправляетесь к немцам, они хоть и наши союзники, но коварству их нет предела. Арминий ведь тоже был союзником, а что он потом сделал с тремя нашими легионами и Варом. С вами небольшой отряд, им не отбиться, если нападут, вас могут убить, изнасиловать, взять в плен, да все что угодно. Мы не переживем, если с вами такое случится.

Они обступили Агриппину и не давали ей погрузиться на повозку, ползали на коленях, рыдали, убеждая ее, внучку Августа, что ей ничто здесь не угрожает. Агриппина была непреклонна, но большинство все-таки заколебались, осознавая, какая опасная дорога им предстоит, и решили остаться с Германиком. Когда мятежники увидели, что Агриппина все-таки уехала, они бросились к Германику, надеясь, что он остановит жену.

– Нет, жену и сына я не верну, – сказал он. – Даже не думайте. – Не о них я беспокоюсь, хотя они мне дороги, но не дороже отца и государства. Но за Рим есть кому постоять, а за них, получается, некому. Я вижу, вы совсем обезумели и не подчиняетесь приказам. Это для вашего же блага, греха на ваших душах будет гораздо меньше, если вы убьете только одного меня.

Из толпы закричали, что это он их оскорбляет своим неверием, отсылая жену и детей к германцам, а не оставляя их под охраной римских воинов.

– Это не я вас оскорбляю, это вы оскорбляете звание римского воина своим поведением. Я бы мог сказать вам «граждане» вместо «воины», как в свое время сказал Цезарь десятому легиону, отказывающемуся отправляться с ним в Африку. Но, боюсь, на вас это не подействует, вы уже перешли все границы. Вас даже нельзя назвать просто гражданами, потому что вы не признаете власть сената и чуть не убили его послов.

– Нет! – снова закричали из толпы, на сей раз более осторожные. – Ничего такого мы не хотели, ни на что мы не покушались, мы просто хотели справедливости и свое честно заработанное.

– Я же заплатил вам, обещал уволить тех, кто отслужил свой срок – уволил. Я исполнил все ваши требования, как у вас хватает совести требовать что-то еще, а что из обещанного сделали вы?!

На этот раз толпа просто загудела, и было видно: главари мятежа не знают, что и возразить. Стоящий в оцеплении рядом с ним Марк ощутил легкую перемену в настроении воинов и посмотрел на Германика, заметил ли тот, что сейчас можно переломить ситуацию.

– Я не могу смотреть на вас, мое сердце обливается кровью. Вот стоит передо мной первый легион, вы героически сражались под командованием Вара, вы понесли огромные потери, но среди вас оказался только один предатель – ваш легат Куртциус, который подло покинул поле боя с вашим орлом. На вас не было вины, вас не стали расформировывать, а воссоздали практически заново, мой отец дал вам значки. И вы бунтуете против него сейчас. Я вижу двадцатый легион, его товарищ по стольким сражениям, отмеченный столькими отличиями. Что я скажу про вас Принцепсу, что его молодые воины, его ветераны не довольствуются ни увольнением, ни деньгами, что только здесь убивают центурионов, прогоняют трибунов, держат под стражею легатов, что лагерь и реки обагрены кровью, а я чувствую себя в окружении врагов…

Германик замолчал, переводя дыхание. Толпа на этот раз не издала ни звука.

– Я уже сильно пожалел, что в самом начале не покончил с собой, когда один из вас предложил мне меч, решив, что мой клинок не так остер. Но когда я держал свой меч у груди, я не думал о себе, я думал о вас и вашей чести, полагая, что только моя смерть остановит вас от падения на самое дно. Но я ошибался, вас ничто не остановит, но лучше мне все равно было быть мертвым, потому что я бы не знал об этом. Я представлял, как вы выбрали бы себе нового полководца, который хоть бы и не стал никого карать за мою смерть, но зато бы отомстил за смерть Вара и гибель трех легионов. Как хорошо было бы мне там, где обитает божественный Август, где поселился мой отец, когда я вместе с ними увидел бы поверженных германцев… – последние слова Германик произнес почти шепотом, и они прозвучали как завещание умирающего.

По рядам прошли дрожь и шевеление, воины стали оглядываться друг на друга, как бы спрашивая, что происходит.

– Я уже вижу, – сказал он доверительным тоном, всматриваясь в глаза ближайших к нему и показывая рукой, – как изменились ваши лица и ваше настроение. Я уже вижу, что мои слова дошли до вас. Если вы и вправду хотите вернуть императору повиновение, а мне – супругу и сына, вытравите заразу, поселившуюся в ваших головах, убейте мятеж в душе своей, это будет знаком раскаянья, это будет доказательством верности! – закончил Германик, почти крича.