Евгений Салиас де Турнемир - Петербургское действо. Том 1

А между тем у этого «нашего лешего» было золотое сердце, которое он сдерживал, как неприличный, по его мнению, атрибут солдата, и только изредка оно заявляло себя. Родственника своего единственного в мире, юношу Шепелева, Квасов полюбил сразу и начал уже обожать.

Когда Шепелев вошел в свою горницу, то услыхал рядом кашель проснувшегося и уже вставшего дяди. В щель его двери проникал свет.

Через минуту Аким Акимыч вышел из своей горницы в коротком нагольном полушубке и в высоких сапогах. Он всегда спал одетый, а белье менял только по субботам, после бани. Спал же всегда на деревянной лавке, подложив под голову что придется. Он объяснял это так:

– На перинах бока распаришь, а вечерними раздеваньями только тело зазнобишь и простудишься. После пуховой перины везде будет жестко, а после моей перины (то есть дубовой скамьи его), где не ляг, везде мягко. А на ночь раздеваться – это не по-русски. Это немцы выдумали. В старые годы никто этого баловства не производил, хоть бы и из дворянского происхождения.

Войдя со свечой к юноше, названому племяннику, которого он из любви считал долгом учить уму-разуму и остерегать от мирских искушений, Аким Акимыч поставил свечу на подоконник и стал в дверях, растопыря ноги и засунув руки в карманы тулупчика. Он пристально уперся своими маленькими, серыми, но ястребиными глазками в глаза молодого питомца. Шепелев, сидя на кровати, снимал холодные и мокрые сапоги. Сон одолевал его, и он не решался начать тотчас же рассказывать дяде все свое ночное приключение, а мысленно отложить до утра. Постояв с минуту, Квасов вынул из кармана тавлинку с табаком и высоко поднял ее в воздухе, осторожно придерживая между двумя пальцами.

– Сколько их? – мыкнул он важно, но шутя.

Шепелев, начавший раздеваться, чтоб лечь спать, остановился и рот разинул:

– Что вы, дядюшка?

– Сколько тавлинок в руке? Ась-ко!

– Одна. А что?..

– А ну прочти Отче наш с присчетом.

– Что вы, дядюшка!.. Помилуйте… – заговорил Шепелев, поняв уже, в чем дело…

– Ну, ну, читай. Я тебе дядя! Читай.

Шепелева одолевал сон, однако он начал:

– Отче наш – раз, иже еси – два, на небеси – три, да святится – четыре, имя Твое… Имя Твое… – Молодой малый невольно зевнул сладко и, спутавшись, прибавил не сразу: – Шесть…

– А-а, брат. Шесть?! А-а!!

– Пять, пять, дядюшка. Да ей-богу же, вы напрасно…

– Не ври! – вымолвил Аким Акимыч и, приблизясь, прибавил: – Дохни.

– Полноте, дядюшка. Да где же мне было и пить? Я на карауле был. Я вам завтра все поведаю.

– Дохни! Караул ты эдакий! Дохни. Я тебе дядя.

Шепелев дохнул.

– Нету!.. Где же ты пропадал до седьмого часу? Караул сменили небось в четыре. Неужто ж с чертовкой с какой запутался уж… Говорил я тебе, в Питере берегися…

– У принца Жоржа в кабинете был. Батюшки! Мороз! – отчаянно возопил Шепелев, ложась в холодную постель. – Да-с, в кабинете! И разговаривал с ним. Б-р-р-р… Да как свежо здесь. Что это вы, дядюшка, казенных-то дров жалеете? Б-р-р-ры.

– У принца Жоржа? Что ты, белены, что ли, выпил иль пивом немецким тебя опоили? У принца Жоржа!

– Да-с.

– Ты! – крикнул Аким Акимыч.

– Я-с! – крикнул шутя Шепелев из-под одеяла.

– Когда?

– А вот сейчас.

– Ночью?

– Ночью!

Наступило молчание. Квасов стоял выпуча глаза и, наконец, не моргнув даже, взял с окна стоявший рукомойник и поднес его к лицу укутавшегося молодого человека.

– Воды не боишься?

– Нет, не боюсь, – рассмеялся Шепелев.

– И не кусаешься?

– Нет.

– Почему? Как? Пожар, что ли, у него был?

– Нету.

– Ну, убили кого? Иль ты сам ему под карету попал? Он ведь полуночник. Гоняет, когда добрые люди спят.

– Нет, ничего такого не было.

– По-каковски же ты говорил с принцем? – уже с любопытством вымолвил Квасов, поставя на место рукомойник.

– По-каковски? Вестимо, по-немецки! – отчасти важно сказал молодой человек.

– По-немец… По-немецки!! Ты?

– Разумеется. Он же по-нашему ни аза в глаза не знает. Так как же…

Квасов вытянул указательный палец и, лизнув языком кончик его, молча поднес этот палец к самому носу племянника, торчавшему из подушки.

– Ну, ей-богу, дядюшка, по-немецки говорил. Немного, правда… но говорил… Ей-богу.

– Вишь, прыткий. Скажи на милость! – рассуждал Квасов сам с собой и вдруг прибавил: – Да Жорж-то понял ли тебя?

– Понял, конечно.

– А ну, коли ты врешь? – снова стал сомневаться Квасов.

– Ей-богу. Ну как мне вам еще божиться?

– Стало быть, складно говорил? Хорошо? Не то чтобы ахинею какую?..

– Еще бы! Известно, складно, коли понял! – воскликнул Шепелев.

«А нихт-михт?!» – будто шепнул кто-то малому на ухо.

– Только раз и соврал, – сейчас же признался он, – вместо мих сказал михт .

– Ну это пустое! – важно заметил Квасов и прибавил: – А по-ихнему что такое михт-то?

– Михт – ничего.

– Ан вот и врешь! – обрадовался Квасов и ударил в ладоши. – Ничего по-ихнему нихт! Вот я больше твоего, выходит, знаю.

– Да вы не поняли, дядюшка. Михт не значит ничего, а нихт значит ничего.

– Чего? Чего? Не разберу…

Шепелев повторил. Квасов снова понял по-своему.

– Так михт – совсем ничего, стало быть…

– Совсем ничего…

– Эка дурацкий-то язык! Господи! Стало быть, на приклад, если у немца ничего нет, он говорит: нихт. А если у него, у дурака, совсем ничего нет, так он говорит: михт. Тьфу, дурни!..

– Ах, дядюшка!.. Да вы опять не то! Михт – такого и слова нет по-немецки.

– Зачем же ты его говорил?..

– Да так…

– Как? Так! Соврал, стало быть?

– Соврал.

– Ну вот я и говорил, что ты путал…

– Надо было сказать: мих.

– Д-да. Вот что! Надо-то мих… Так, так… Ну это не важность. Мих, михт – это все одно. Об чем же вы говорили? Рассказывай.

И Аким Акимыч, со свистом понюхав табачку из березовой тавлинки, присел на кровать к племяннику.

Шепелев, зевая и ежась от холода, вкратце рассказал все виденное и слышанное по случаю приезда голштинского офицера в серебряной миске.

– Так! Так! – задумчиво заключил рассказ Квасов. – Которому-нибудь из двоих да плохо будет.

– Кому?

– Одному из двух озорников! – важно проговорил Квасов. – Либо Ваське Шванвичу, либо Гришке Орлову.

– Почему ж, дядюшка, вы на них думаете?

– Ты, Митрий, ничего не смыслишь! – сказал Аким Акимыч нежнее. – Миска-то Шванвича либо господ Орловых! Порося ты!.. – Слово «порося» было самое ласкательное на языке Квасова.

Так звал он покойницу жену брата, которую очень любил; так же звал одну крестницу, жившую теперь замужем в Чернигове; и так стал звать названого племянника, уже когда полюбил его.

– Ты, порося, смекай! Откуда приехал голштинец? С арамбовской дороги с рейтарами. А наш Алеха туда на охоту вчера поехал с братом.