Евгений Салиас де Турнемир - Петербургское действо. Том 1

– Вот-с, занимаюсь… Письмо пришла просить написать, – сказал Державин, указывая на женщину лет сорока, которая собиралась уходить при появлении Шепелева.

– Я из коридора слышал, как вы горячились…

– Я им часто так – к сродникам пишу… и всегда в горячке…

– Вы писанье-то оставьте у себя, Гаврила Романыч, – сказала женщина. – Я ввечеру зайду.

– Да, да, уж ступай, Авдотья Ефимовна! Успеется, не горит ведь! – отвечал Державин.

– А то вы и сами без меня отпишите. А то у нас стирка велика. Насилу к Благовещенью управимся. Вы сами-то лучше, родимый.

– Как можно, голубушка! Разве я могу знать, что тебе писать?

– И-и, батюшка, а мне-то и где же знать!.. Вы грамоте обучены, так вам-то лучше все известно. Дело дворянское, а я хоть и хвардейская – а все тоже баба, деревенщина.

Державин вдруг заволновался и обратился к Шепелеву, указывая на женщину:

– Вот, государь мой, верите ли? Завсегда так-то… Придет вот какая из них: напиши письмо, свекрови ли там, тетке ли, шурину какому… Сядешь это и скажешь: ну, говори, мол, что писать… А она в ответ: не знаю, родненький мой. Ты уж сам… И не втолкуешь ведь ни за что – хоть тресни.

Шепелев рассмеялся.

Женщина стояла в дверях и заговорила, слегка обижаясь:

– Что ж? Мы не навязываемся. Мой Савел Егорыч за вас на канаве вчера три часа отбыл. Да на прошлой неделе тож двор у прынца мел… за вас же. Сами знаете.

– Я, голубушка, это знаю. Я не корю, пойми ты, а, напротив того, спасибо говорю, потому мне легче писать, чем дворы мести да канавы рыть… А я говорю про то, что коли пришла ваша сестра письмо отписать, так сказывай: что?

– Мы люди неграмотные. Вы дворянского празгвожденья, так вам лучше.

– Да празгвожденья-то я будь хоть распрокняжеского, распроархисветлейшего, а все ж таки я, голубушка, не могу Святым Духом знать, что тебе нужно твоей свекрови отписать. Пойми ты это, Авдотья Ефимовна.

И Державин даже ударил себя в грудь в порыве одушевления.

– Что же! Мы не навязываемся, – совсем обиделась вдруг женщина. – Хозяин мой сказывает… На канаве-то как шибко ухаживают, народ-то… Вчера он в ваш, значит, черед это был, с морозу-то пришел, как из бани; рубаха мокрая на ём, да и спину-то не разогнет… Вот что, барин мой хороший!.. А писулю-то писать неграмотному – как ни взопрей, не напишешь. А вам оно что?.. Тьфу оно вам! Плевое дело. Сидите вот туточки да чирикаете по бумажке… А на канаве…

– Ну вот тут и рассуждай!.. – махнул Державин рукой.

– Как вам будет угодно! Хошь и не пишите… Мы не навязываемся.

– Ну ладно, ладно, Авдотья Ефимовна. Не гневайся. Приходи ввечеру-то все-таки.

– Придем уж, коли требуете… А уж если милость ваша будет – вы сами бы, говорю… Стирка нас съела… Ну, просим прощенья.

Женщина вышла. Державин снова махнул рукой ей вслед.

– Порешенный народ! – сказал он. – Колом не вдолбишь. Пиши я, изволите видеть, ее свекрови в Новгород, что сам знаю…

– Да бросьте! – сказал Шепелев. – Гоняйте их вон, коли скучно.

– Нельзя, сударь. Я вам уж сказывал про свое положенье… Видите, как живу. Вы жалуетесь вот на ротные ученья да на смотры. А мы ведь и там мерзнем, да потом еще нас по городу гоняют на работы. Слышали, вон говорила она про мужа-то, что пришел с морозу мокрый… Ну-с и я вот так-то с приезда горе мыкал. А теперь мое одно спасенье за себя кого из солдат выставлять. У меня с ними уговор: я буду женам писули да цидули их писать, а мужья за меня отбояривайся с лопатой или с метлой.

– Да, если эдак, то разумеется…

– А то, помилуйте, с чего бы я стал время терять на такое водотолченье. Я и то, когда почитать вздумается книжку какую, ночь сижу. Свечу всю сожгу; да что ж делать? Нешто, будучи состоятельнее, пошел бы я в бабьи письмоводители? Вы вот присядьте да послушайте, чем мы занимаемся. Сюда лучше, на сундук. А то стуло-то мое ненадежно.

Державин опростал сундук от платья и шляпы, Шепелев сел на него и, улыбаясь, приготовился слушать. Державин, стоя среди горницы, стал читать взятый со стола исписанный лист.

– Ну вот хоть тут. Об государыне покойной. Прислушайте: «Уведомились мы, что и вы, сестрица, от Прокофия Немого известны, что и мы на наш век несчастными в горе сиротами. А и скончавшая себя государыня к нам милостьми и щедротами была. А что будет впредь нам, того не ведаем. Коли в войну не пойдем. Благодетель наш государь Петр Федорыч гораздо шибко нас не жалует, а свои ренбовские полки. И на прошлой Масленой у нас был смотр, все в следомости нашел. А мой Савел Егорыч про то же сказывал и за оное отодран был. А про телка, что отписываете, и рады бы мы всей к вам душой, да пути и холода велики – подохнуть может. А и себя разорите, а и нам-то не в удовольствие. А на ротном затесненье велико от людства и скотинке боле местов нет. А у Прасковьюшки отелилась в Миколы, на двор унтер выгнал, сказывая, что грязнит очень. И все-то из злобства его выходит, потому нрав у него. По тому случаю подох, что морозом его хватило зря… И не съели!.. А и я вам тож на капустке благодарствую. А и вы, сестрица и братец, про свое житье-бытье отпишите».

И Державин прибавил, смеясь через лист желтой бумаги, который держал перед собой:

– Любопытно-с? Только и есть что: «А и я, а и он, а и вы…»

– Да вы бы, Гаврил Романыч, – заговорил Шепелев, – если уж необходимость с ними возиться, опросили бы ее и написали сразу. А эдак ведь, поди, дольше гораздо.

– Зачем же я, сударь мой, буду письмоводительствовать? Она говори, я напишу. А-эдак уж я, выходит, в переписке с бабьем всероссийским окажусь сам, коли стану сочинительствовать послания к ним.

Видя, что Державин как-то обидчиво горячится, Шепелев переменил разговор.

Он пробыл с час у своего нового приятеля. Державин передал ему, что в роте известно уже всем об ряженом голштинском офицере и что он, как очевидец, рассказал все капитану Пассеку, который очень интересовался сим случаем.

Шепелев в свою очередь передал все подробности своего визита к принцу, не скрыв от Державина и те слова немецкие, которые переврал.

Молодые люди весело хохотали. Державин предложил давать ему уроки немецкого языка всякий свободный вечер.

– Ныне это – первое дело! – сказал он. – Знай воинский артикул да морокуй по-ихнему! Приходите сегодня ввечеру, с нынешнего дня и начнем, и глядите – через месяц уж не скажете: нихт-михт. Приходите.

– Нет, сегодня не могу. Должен быть у Тюфякиных, – отозвался Шепелев.

– У невесты! Не терпится!.. – подмигнул Державин.

– Ей-богу, нет… Она мне не по сердцу. А надо быть…

И молодые люди простились, уговорясь снова свидеться на следующее утро.

Третьего июня 1743 года у бедного гарнизонного офицера Державина, в городе Казани, родился первый ребенок, сын, названный Гавриилом. Новорожденный был так слаб и хил, что его тотчас же пришлось, по обычаю, «запекать в хлебе», то есть класть в теплое тесто. Родители его очень сожалели о том, что средства их не позволяют прибегнуть к более верному способу сохранения жизни ребенка, а именно: класть его всякий день в теплую шкуру теленка, только что отделенную от мяса. Однако и тесто помогло, ребенок пережил первый месяц, самый опасный, и остался на белом свете, чтобы со временем стать великим поэтом.