Юлия Чернова - Пятый легион Жаворонка

– восклицала Панторпа неестественно-низким голосом, воздевая руки к потолку.

Гость, кажется, вполне разделял ее обиду на богов.

Виния уже открыла рот, чтобы прервать Панторпу, но та, увидев вошедших, воодушевилась и перешла к причитаниям. И тут над ее головой загремел голос:

– Панторпа, уймись!

Девушка испуганно оглянулась. У окна, выходившего на галерею, стоял человек и яростно грозил ей кулаком. Панторпа испуганно втянула голову в плечи. Спустя мгновение новый гость появился на пороге. В комнате сразу стало тесно. Гость был на голову выше всех присутствующих, темные глаза его смеялись, в голосе громыхал гнев.

– Панторпа! Если хочешь исторгнуть у зрителей слезы, никогда не плачь сама, – его густой сочный голос заполнил комнату. – Можешь рыдать от слабости, растерянности, страха, наконец, от радости. Но в минуты величайшего горя – нет, нет, и нет. Зрители ждут от тебя именно слез. «Ну, понятно,» – говорят они, сочувствуя героине и слегка зевая. Нет, если хочешь потрясти тех, кто на тебя смотрит – забудь о слезах.

Тут Панторпа разревелась по-настоящему и выбежала из комнаты.

– Парис! – воскликнула Виния Руфина. – Ты слишком суров, – и, тоном ниже: – как я рада тебя видеть.

Только сейчас она осознала, в какой тревоге пребывала весь вечер. Тайный страх изматывал, высасывал силы. Теперь можно успокоиться. «Все будет хорошо, Фуск предостережет Париса. Актер спасен. И префект не нарушит приказа. Нечего опасаться императорского гнева».

– Как я рада видеть тебя, Парис, – повторила она так тихо, что актер не расслышал.

– Девчонка ленива, – говорил он. – Память у нее превосходная. «Октавию» запомнила со второго чтения. Голос сильный. Есть и главное: она верит в то, что делает. Но лень необоримая. Думает, можно сыграть сразу, по наитию. Труд, труд, тяжелый труд.

Фуск, прищурившись, наблюдал за гостем Винии Руфины. Впервые он видел великого актера так близко. Парис, сын актера Париса, казненного Нероном. По одним слухам, император расправился с актером из зависти, по другим – за сочувствие к христианам. Якобы Парис отказался начать представление, должное окончиться казнями.

По общему мнению, сын превзошел отца. Да, Фуск первым готов был признать: Парис – великолепен. Сейчас он с блеском играл хозяина труппы, раскрывающего непосвященным секреты своего мастерства.

– Жест должен быть скуп – тогда зритель обратит на него внимание. Что проку молотить руками по воздуху, словно ветряная мельница. Утомлять взгляды и только.

Тут Парис поднял руку, точно Юпитер, собирающийся метнуть молнию, но вместо этого быстро прижал ладонь к губам, как человек, который слишком заболтался. Развернулся всем корпусом к префекту Фуску, словно напоминая: вот кому должно быть отдано предпочтение.

Корнелий Фуск слегка коснулся ладонью ладони, изображая аплодисменты. Нимало не сомневался: Парис заметил его в первое же мгновение, но столь блестяще разыграл неведение, что и сейчас сумел остаться в центре внимания.

– Приветствую тебя, префект, – сказал Парис.

– Ты знаешь меня?

– Как не знать: ты – правая рука императора. Для меня большая честь оказаться за одним столом с тобой, – в тоне Париса ясно чувствовалось, как охотно он уклонился бы от этой чести.

– Что ж, Парис, можешь гордиться, тебя знаю не только я, но и сам Цезарь. Знает и помнит.

Виния Руфина быстро переводила взгляд с одного на другого. В темных глазах Париса промелькнула тревога. Спустя мгновение, он улыбался.

Виния повернулась к центуриону.

– Марк, – сказала она с бесцеремонностью хорошенькой женщины. – Не откажись исполнить просьбу.

Марк хотел ответить в том духе, что готов служить прекрасной хозяйке, но он и прежде не был красноречив, а ныне присутствие начальника и вовсе сковывало язык. Поэтому ограничился кивком.

– Пожалуйста, поищи во дворе Панторпу. Она, верно, на скамейке под оливами, это ее любимое место. Позови, иначе проплачет весь обед.

Марк повиновался.

Уже совсем стемнело. Лунный свет посеребрил листья олив, серебряными нитями протянулись струи фонтанов. Марк направился к мраморной скамье.

– Панторпа!

Никто не ответил, но через некоторое время послышался громкий всхлип. Марк пригляделся: Панторпа сидела на земле, прислонившись спиной к стволу оливы и обхватив руками колени. Одноглазый пес тыкался мордой ей в плечо, утешая.

– Пойдем. Обед готов.

Панторпа яростно замотала головой, показывая, что она не только обедать не пойдет, но вообще никому никогда не покажется на глаза, так и будет сидеть, пока не умрет голодной смертью.

– Зря убежала, – сказал Марк, присаживаясь на корточки рядом с ней. – Парис тебя очень хвалил.

– Неправда, – Панторпа вскинула голову.

– Правда. Говорит, у нее и голос, и память отличные.

Панторпа затаила дыхание, и Марк счел необходимым прибавить кое-что от себя.

– Говорит, боги ее щедро одарили. Второй такой в Риме не сыщешь.

Панторпа отерла рукой мокрое лицо.

– Так и сказал?

– Слово в слово. Знаешь, когда я начинал служить, у меня был командир похожий. Ох, как он нас распекал – до хрипа. И лоза по нашим спинам гуляла чаще, чем у других. Но когда с чужими разговаривал, послушать – так у него лучшая центурия во всем легионе, и новобранцы ему самые крепкие достались, и службу охотно несут, не в пример остальным. Это, знаешь, нрав такой: в глаза – бранить, за глаза – хвалить. А по мне, все лучше, чем наоборот.

Панторпа еще раз всхлипнула, но уже тише.

– Гермес устриц обещал подать, – сказала она подозрительно безразличным тоном.

– А мне понравилось, как ты читала, – заявил Марк. – Так и видел эту бедную… – тут он запнулся, потому что забыл имя героини. Панторпа прочла так много, что Марк запутался: о Медее, Федре или о ком-то еще шла речь? – эту бедную женщину… Мороз по коже.

Панторпа не сводила с него глаз.

– Знаешь, твой Парис судит слишком строго. На него не угодишь…

Договорить Марк не успел – Панторпа взвилась с места.

– Парис строго судит? Много ты понимаешь! Парис… он… он… Он велик, он добр, он возится с такой бездарью, как я, а ты, да как ты…

И она побежала к дому. Марк шел следом, посмеиваясь. В маленьком триклинии царило оживление. Прибыли новые гости. Гай Элий стоял в стороне, небрежно опершись ладонью о стол, и с улыбкой посматривал на сестру. Гай Элий находил, что Виния Руфина увлекается театром и актерами больше, нежели это приличествует порядочной женщине. И все же для человека, выросшего в доме Тита Виния и видевшего в юности все непотребства Нерона, это был столь малый и столь простительный грех…