Елена Пустовойтова - Запах полыни

В первый день, когда стало известно о роковом событии, всех тянуло на улицу. Толпы возбужденных людей, в которых раздавались воинственные крики и призывы защитить Родину, стихийно возникали на улицах городов. Уже никто не принадлежал себе, и каждый должен был и готов был отдать жизнь за свою страну. Тем более он, окончивший Пажеский корпус. Он теперь и не думал оставлять на себе штатское платье, как намеревался это сделать еще вчера, а готовился надеть шинель и подставить свою голову под вражеские пули.

– Война? Что ты говоришь? Какая война? С кем? Но как же так? Почему? Господи!..

Мать тяжело опустилась на кушетку, обитую серебристой тканью. В её будуаре все было, как всегда, безупречно и роскошно, и вся эта роскошь не вязалась с чувством крайней растерянности и крайнего недоумения, отразившихся на ее лице. Она, словно внезапно ослепнув, широко открытыми глазами осматривала все вокруг себя, не в силах ничего увидеть.

Только что прошла международная выставка садоводства в Таврическом саду, в работе попечительского совета которого она участвовала. Все свое время она отдавала как можно лучшему её устроению. И горда была тем, что победу в ней по праву одержал художник-садовод из Москвы, который из трав и цветов создал весьма замысловатое, поражавшее воображение видевших, цветочное полотно, изображавшее царя Михаила Федоровича в старинном одеянии и шапке Мономаха. И что особенно поражало зрителей этого огромнейшего портрета из цветов, так это удивительно похожий взгляд первого Романова. Точно такой, как на известной старинной литографии из книги «Российский царственный дом Романовых» издания 1896 года. О выставке, о портрете, о церемонии награждения много писали. Это был большой успех! Её успех тоже. И теперь, после процедуры награждения, у нее еще оставалось много хлопот, по которым она почти всякий день обязана была посещать Павильон главного управления землеустройства и земледелия в Таврическом саду.

Столько было планов, важных хлопот – и всё в один миг стало неважным, легкомысленным… А сын?

Что будет с ним?

Фронт?

И она уже прощалась, сердцем предположив возможное развитие событий и всем существом своим ужаснувшись этому своему предположению…

Надвигавшаяся война спешно обрезала одну жизненную ниточку за другой: погасли маяки, перестали ходить поезда, отданные под перевозку военных запасов и частей, мясо и яйца вздорожали в один день и раскупались немедленно. Стало небезопасно оставаться на дачах, и семьи съезжали оттуда, раньше срока возвращаясь в посуровевший город «на долгих», как не делали этого уже лет тридцать, преодолевая сто верст не за три часа, а томясь в пыли, под ветром и дождем по три дня.

Все тревожнее и тревожнее рассуждали газеты. С каждым днем все более и более темнели вокруг лица и сгущалась тоска, словно набросили на всех черное покрывало и похоронили под ним всё солнечное, радостное, беззаботное.

– Маяк погас, – в последний свой вечер дома, боясь запутаться в паутине ненужных слов, сказал Дмитрий матери, сидевшей на балконе и глядевшей в сторону моря.

– Да, погас, – ответила она. – Это ничего, Митя, потом он опять загорится.

Эти простые её слова ободрили его. Прильнул к её руке долгим поцелуем, прощаясь и испрашивая у нее прощения за все…

На сборном пункте запасных вольноопределяющихся толпился народ, было шумно, оживленно. Как будто люди не могли больше терпеть и торопились заявить о себе, словно это было не обязанностью, а привилегией, правом. Стояли группами и прогуливались по комнатам парами с провожающими их дамами в модных платьях и шляпах. Слышались шутки, смех – и вовсе не было похоже, что отсюда люди отправляются на фронт.

На смерть.

Казалось, что собрались здесь все совсем по иному делу, не связанному с опасностями. И скорее, связанному даже не с будничными делами, а с чем-то похожим на праздник.

Праздник смерти?

Казалось, ничто не вызывало у людей ни малейшей паники – скорее, подъем в груди. Лишь немногие были задумчивы. Это те, кто еще не смирился с происшедшим, не верил в то, что зло уже начало свой бег, захватило власть над людьми и перевернуло жизнь каждого – от младенца до старика. Но эта их задумчивость не была страхом перед войной. Это была скорее тоска.

Тоска – что так все случилось, и уже нельзя ничего повернуть или изменить.

И нужно идти убивать, защищая свою страну, свой дом, семью, близких.

Наконец, самого себя.

Борьба началась, орудия уже гремят и окопы отрыты. Все ясно и понятно, но все равно – больно, тяжело и не верится в происходящее, хотя прямо со сборного пункта призванные отправляются на вокзал, садятся в поезд и мчатся в окопы.

Но так не хочется в это верить…

Дмитрий был занят тем, что наблюдал за парами, которые перед разлукой особенно любовно оглядывали друг друга…

Стояли рядом, не разнимая рук…

Говорили…

Он вглядывался в их лица, находя в их нежности друг к другу утешение для себя.

Его никто не провожал. Анастасия где-то в Москве, мать в неведении осталась дома. Боясь нанести вред ее больному сердцу, Дмитрий не придумал ничего лучшего, как оставить на туалетном столике для нее письмо и тайно покинуть дом. Теперь он остро сожалел об этом, находя лишь в одном оправдание себе – до самого вечера мать будет в полном спокойствии за него. А там…

Бог даст, войне скоро конец…

Его праздное разглядывание влюбленных пар прервало заметное оживление публики. Запасные устремились к стоявшему в углу столу, за которым сидело несколько лиц, проверяющих списки. В разных местах залы тотчас закричали, требуя порядка:

– Тише, господа! Тише!

И тут же зычный голос начал выкрикивать:

– Петров, Сергей!

– Есть!

– Васильев, Аристарх!

– Есть!

– Беспамятов, Павел!

– Есть!..

Фамилии, имена, и, наконец – Лазарев, Дмитрий!

– Есть! – крикнул и он.

Вскинулся весь и пошел к образовавшейся уже группе.

Все решено и все уже бесповоротно. Его место здесь.

По команде офицера группа выстроилась в неуверенные шеренги и неровным, сбивающимся шагом вышла на улицу, попав прямо под одобрительные крики толпы. Они шагали к пункту распределения, чтобы оттуда, уже не в виде запасных, а солдатами, офицерами – настоящей воинской частью, готовой принять бой с врагом, отправиться на вокзал.

Громкое, раскатистое «Ура!» гремело на перроне, когда поезд тронулся. И так же отвечали из открытых окон вагонов.

Утро прошло в томительном ожидании того часа, когда можно будет отправиться к Крачковским. Тетка, глядя на него, усмехалась глазами. Деликатно не напоминая об Африке, расспрашивала об Анастасии, о проведенном им в имении соседей вечере и том, кто именно и какими словами предложил Дмитрию отвести всех на большую Троицкую ярмарку, славившуюся показом ученых медведей.