Евгений Федоров - Каменный Пояс. Книга 2. Наследники

Прокофий неожиданно для себя снова зажегся озорством.

– Слушай, матушка, так и быть, пусть по-твоему! – сказал он вдруг. – Только уговор такой: унесешь сама до вечера все семишники – твои, не унесешь – пиши пропало. Все заберу, и золото! Идет, что ли?

На своем веку ростовщица не мало повидала денег: и золотых, и серебряных, и медных. Понимала она, какой непосильный груз предстоит ей перетащить на своих костлявых плечах, но жадность старухи оказалась сильнее благоразумия. Она торопливо извлекла из угла пыльный мешок и стала сгребать семишники. Демидов с любопытством наблюдал за старой. «Откуда только взялось такое проворство?» – думал он.

А старуха торопилась. Насыпав мешок, дрожа от натуги, она вскинула его на плечи и поплелась к воротам… Шла шатаясь, тяжелый мешок из стороны в сторону бросал ее щуплое, сухое тело. Из окон, из дверей выглядывали любопытные холопы: «Что только еще надумал наш чудак?»

Несмотря на тяжесть, старуха осилила двор и вышла за ворота.

– Куда ж ты? – крикнул вслед Демидов. Но бабка и не отозвалась.

Она сволокла мешок с медяками домой, вернулась снова. Жадно загребая, насыпала побольше звенящих монет. Изнывая под тяжестью и хрипя, уволокла и второй мешок; прибежала за третьим.

– Бросай, старая: не успеешь, вишь – солнце совсем на березе повисло! – закричал Прокофий.

– Э, нет, батюшка, ты уж не жадничай! Уговор дороже денег! – отозвалась старуха.

Из жалости он помог ей вскинуть на плечи третий мешок с семишниками.

Старуха вошла в азарт: шустро и быстро заторопилась по двору. Досеменив до калитки, она неожиданно зацепилась за порожек и упала носом в землю.

– Эй, вставай, матушка! – сжалился над ней Демидов. – Бог с тобой, бери все. Сейчас мои холопы перетаскают…

Он смолк и в удивлении подошел к старухе.

– Холопы! – закричал он. – Помогите бабке…

Но помогать не пришлось. Старуха лежала недвижимо. Сбежавшиеся слуги повернули ее лицом кверху. В нем не было ни кровинки, ростовщица была бездыханна.

– Успокойсь, хозяин. – Слуги сняли шапки и набожно перекрестились.

Они осторожно приподняли ее, отнесли в сторону и положили на землю, скрестив ей на груди руки.

Неподвижная, умиротворенная старушонка потухшими глазами удивленно смотрела в голубое небо. Глаза мертвой производили неприятное впечатление.

– Прикройте их! – приказал хозяин.

Холопы наскоро добыли из мешка два медных семишника и положили на глаза покойницы.

Демидов посмотрел на маленькое сухое тело старухи и с сокрушением подумал:

«Эк, жадность-то какая! Всю жизнь гналась за богатством, а, глядишь, двумя медными семишниками прикрыли глаза. Как мало понадобилось – всего две денежки!..

Надвигалась ранняя уральская осень. Над синими горами, над густыми кедровниками пролетали стаи крикливых перелетных птиц. Густым багрянцем пламенела трепетная осина; с задумчивой березки упал золотой лист. Вода в заводских прудах остыла и стала прозрачной-прозрачной. В такую пору в Невьянск прискакал гонец с вестью и приказанием от нового владельца Прокофия Акинфиевича приготовиться к достойной встрече.

Одряхлевший дядя-паралитик Никита Никитич весь затрясся в веселом смехе.

– Молодчага! Демидовская кровь! Отбил-таки свое добро – отцовщину! – похвалил он племянника и закричал холопам: – Чару да поуемистей гонцу!

Прибывшему поднесли большой ковш хмельного. Он принял его из рук старого Демидова.

– За доброе здравие старых и молодых хозяев! – льстиво провозгласил вестник и, не моргнув глазом, одним духом осушил ковш.

– Славный питух! – одобрил Никита.

Оживленный, веселый, он вызвал приказчика Мосолова и велел готовиться к пышной встрече молодого невьянского владельца.

Великие тревоги и хлопоты, как пожар, охватили дворню. Много дней в барских хоромах мыли окна, полы, крыльца, чистили люстры, выколачивали ковры. На кухне неугомонно стучали ножи, шипели на раскаленных плитах огромные противни с жареными гусями, дичью, поросятиной. Над дворами летал пух, кричала под ножом птица. На заводскую площадь выкатили медные пушки и уставили их дулом на запад. Дорогу на многие версты усыпали изрубленным ельником; на пригорках расставили махальщиков, чтобы вовремя узнать о приближении молодого хозяина.

В яркий солнечный день хожалый мужик Охломон вывез своего больного господина на крыльцо. С высоты его Никита Никитич в напряженном ожидании вглядывался в убегающую вдаль дорогу. Обряжен был старик в вишневый бархатный халат с кружевами и мурмолку, расшитую золотом.

– Чуешь, ныне к нам прибудет новый хозяин? – оживляясь, обратился Демидов к хожалому.

– Чую, батюшка Никита Никитич! – покорно отозвался тот, склоняясь над креслом-возилом.

– А то чуешь, что новый хозяин – продувной и шельмец? – допытывался паралитик. – Чего доброго, он сгонит нас со двора!

– Что вы, батюшка! – подобострастно отозвался Охломон. – Не допустит этого любезный Прокофий Акинфиевич. Притом, слава тебе господи, и вы в силе – телесной и денежной. У вас и своих заводишек хватит на полцарства!

– То верно! – стукнул посохом о половицу крыльца Никита и ястребом поглядел на мужика. – Хвала богу, понастроил батюшка заводов и на мою долю. Но знай, холоп, – нет для меня краше завода Невьянского!

– Сударь-батюшка, а кому не красен наш Невьянск… Ой, никак машут? Едет! Едет! – заорал вдруг Охломон.

Демидов прищурился; солнце ударяло ему в лицо. Он взмахнул платочком, и в ту же секунду рявкнули медные пушки. На колокольне зазвонили колокола. Из хором выбежали слуги.

– Едет! Едет! – закричали на дозорной башне.

– Едет! Едет! – закричали на дороге, у ворот и во всех закоулках завода.

И на зов, как бурлящие ручейки, на площадь стали сбегаться работные, женки, холопы. Все с напряжением глядели на пригорок, ждали появления экипажа.

Никита Никитич нетерпеливо постукивал посохом. Позади жарко дышал хожалый. С каждой минутой росло томительное напряжение. Вот на гребешке холма вырос всадник, задымилась пыль.

– Казак! Передовой казак! – закричали на площади.

В ответ на звоннице еще яростней забушевали колокола.

Еще раз ударили пушки, и эхо выстрелов раскатилось продолжительным ревом.

И, как бы по зову их, на холме возникло видение: высокая колымага, оранжево засверкавшая на полуденном солнце. Странные кони, запряженные цугом, повлекли ее вниз по скату. Впереди запряжки бежали скороходы, потные, в пестрых одеждах, и кричали:

– Пади, пади! Прочь с дороги!

Никита Никитич вытянул гусиную шею и зорко глядел на приближавшийся кортеж.

Палили из пушек, великий грохот катился по горам. Неистово звонили колокола.