Олег Ёлшин - Пока поют соловьи

Интересно – о чем он думает? – вдруг мелькнуло у женщины в сознании. – И есть ли ему чем думать? Тогда зачем эта зловещая пауза – странный обряд победителя? Прелюдия перед концом?… Любуется! – вдруг с ужасом поняла она. – Он любуется красотой, преклоняясь, и не в силах отвести глаз. Но очень скоро звериной, дикой волей он вмешается в чей-то божественный замысел и уничтожит, и свершит черное правосудие сильного, закончив эту историю с прекрасными белыми крыльями навсегда. А пока он не торопиться и ждет…

Наконец черная точка медленно двинулась с места и поползла. В движениях не было суеты, каждый шаг был спокойным, выверенным. Казалось, что не чувство голода в этот миг овладевает хищником, а нечто другое.

Что? Зачем? Кто все это придумал?

Наконец паук приблизился к бабочке, ловко на нее забрался и через мгновение белые крылья безвольно опустились навсегда…

Больше женщина не могла на это смотреть и отвернулась, дальше все было понятно и так. Смерть как всегда победила жизнь, оседлав ее и уничтожив. Смерть отобрала у постылого серого мира капельку красоты.

Но почему?… Может быть так и должно быть? Тогда зачем все это? – билось в сознании. – И какой в этом смысл?… Веревку! – снова тихо прошептала женщина, и устало села на диван…

Камилла Клодель «Мольба»

– Грех это, мадам!

Незнакомый голос возник ниоткуда, и она вздрогнула. Потом заметила человека в темной одежде, который стоял у балкона, загораживая тусклый свет от фонаря. В темноте невозможно было рассмотреть его лицо. А он тем временем продолжал:

– Говорят, что грех. Впрочем, это личное дело каждого, не правда ли, мадам? – и тихо засмеялся.

– Кто ты, черт тебя побери, и откуда взялся? – воскликнула она, приходя в себя от неожиданности.

– Так, проходил мимо, – доброжелательно отозвался он.

– По балкону?

– Что-то вроде того.

– Я тебя раньше не видела.

– Не такая уж я персона, чтобы обращать на меня внимание, – засмеялся незнакомец.

– Ты живешь на этом этаже и пробираешься, как домушник, в чужие комнаты?

– Ну, мадам, я не совсем домушник, впрочем, это не имеет значения. Надеюсь, не помешал?

– Помешал! – резко ответила она, махнув рукой, указывая на дверь.

– А я подумал…, – он немного помолчал, – мне показалось, что смогу быть полезен.

– Чем?!

– Хотя бы тем, чтобы принести веревку! – и снова залился дружелюбным смехом.

– Ненормальный. Идиот, – устало выдохнула женщина.

– Как вам будет угодно, мадам. Впрочем, я не в обиде, для этого места такой комплимент неудивителен.

– Убирайся прочь! Оставь меня в покое! – оборвала она. Но гость не двинулся с места. Он молча стоял, чего-то ожидая. Небольшая пауза повисла в прохладной тишине, лишь занавеска, скользя по полу, издавала легкое шуршание. Вдруг женщина снова заговорила, а голос ее был резким и злым:

– Ты действительно можешь достать веревку?

– Новенькую, белую и прочную, такую, как вы желаете.

– Но такие вещи здесь запрещены.

– Это не так сложно, мадам.

Теперь она внимательно его разглядывала. Наконец, вымолвила:

– Чего тебе нужно взамен такой любезности?

– О! Как сказать? Для меня большая честь разговаривать с таким человеком…

– Ты меня знаешь?

– Кто же не знает величайшего художника, скульптора? Ваши работы, мадам Софи…

– Пустое, – отмахнулась она. – Ты сказал – большая честь со мной разговаривать? А потом с большой честью отправить меня на тот свет и смотреть, как я делаю это? Ты так развлекаешься?

Мужчина уже хохотал:

– У вас удивительное чувство юмора. Нет, я, как вы изволили выразиться, не развлекаюсь, и никому смерти не желаю. Но ваши намерения повергли меня в смятение. Я вас не понимаю! Думаю, человеку такого таланта и удивительной судьбы есть в этой жизни за что держаться. Иначе и быть не может. А вы…

– Держаться? Не за что. Нет… Да и ни к чему все это…

– Говорят, у вас редкий дар, мадам.

– Моя жизнь, как тень, черная, бесформенная и безликая, понапрасну скрывающая солнце. В ней нет ни капли смысла, – тихо беспомощно пробормотала она. – Да, что ты в этом понимаешь?

– Так объясните!

– Тебе? Не твое дело! Кто ты такой?

– Как знаете, мадам, – и мужчина сделал шаг к балкону.

– Постой!

– Конечно, мадам.

И снова тишина надолго заполнила темноту.

– Мадемуазель! – наконец выдохнула она.

– Тем более.

– Чего ты от меня хочешь?

– Повторяю, я не убийца, а потому желаю знать, зачем вы решили совершить такой поступок. А если это минутная слабость? Если это роковая ошибка? Тогда вам веревка не понадобиться вовсе. Я не хочу в этом участвовать, не зная истинных причин. Простите, но вам придется убедить меня в необходимости такого шага, лишь тогда я смогу помочь.

– Хочешь знать правду? Не хочешь марать руки и брать на себя грех?

– Грех? – и веселые искорки блеснули в глазах мужчины, но она их не заметила, а незнакомец невозмутимо продолжал:

– Что же, пусть будет грех, если вам так угодно.

– Исповедь…, – пробормотала она, – ты священник?

– Ни в коем разе, скорее, наоборот.

– Что – наоборот? – вздрогнула она.

– Священника не призывают для такого случая. А он, узнав о ваших намерениях, сюда бы не пришел – скорее, придал бы вас анафеме. А я? Что я? Первый встречный, ничего не значащий для вас человек. Может быть последний, попавшийся под ноги на этой грешной земле, и вы можете смело довериться мне, обо всем поведав. Можете выбросить все лишнее, ненужное, то, что мешало в мусорную корзину. Считайте, будто меня здесь нет. И, повторюсь, я не священник – уж это точно.

– Ясно – праздное любопытство! Спектакль для балконного проходимца, затеявшего забраться в чужую душу перед ее кончиной, а потом рассказывать об этом другим ненормальным… Да ты просто ничтожество, как и все они, – прошептала она.

– Пусть будет так, мадемуазель… Итак, я слушаю вас…

– А ты действительно можешь…

– Принести веревку? Да, мадмуазель. Возьму ее в прачечной. Там у меня есть хорошая знакомая.

– Но уже поздно.

– Прачки работают и ночью.

– Значит, покончим с этим прямо сейчас… Что же – так тому и быть. Так даже лучше… Что ты хочешь знать?

– Все!

Теперь женщина молчала, глядя на колыхающуюся занавеску. Та, словно живая, шевелилась, смело разгуливая на ветру. Шелестела, перешагивая через порог балкона, кого-то выглядывала в парке внизу, снова возвращалась в комнату, на мгновение замирала, и опять продолжала свое бесконечное движение. Иногда казалось, что в нее кто-то обернулся или даже вселился. В ней было столько жизни, трепетного волнения, что невозможно было оторвать глаз. Тусклый свет фонаря подчеркивал очертания прозрачной ткани, постоянно сменяющиеся ее настроения. В ней билась жизнь, она шелестела, сияла отблесками, скрывая темноту наступающей ночи, снова становилась прозрачной. Пожалуй, она была единственной, кто пытался что-то сделать или сказать в безмолвной серой комнате, может быть показать своим неугомонным видом, что жизнь продолжается, что она играет, пульсируя где-то рядом незнакомыми дивными красками. А женщина безмолвно за ней наблюдала, не в силах произнести ни слова. Молчал и незнакомец – ее спаситель или палач (смотря, как относится). Но то, что он способен повлиять на эту ночь, на несчастную, сиротливо притаившуюся в углу женщину, и ее жизнь, теперь было понятно. Все зависело лишь от времени – минут, коротких или длинных мгновений, которые понадобятся ему для простой вещи – ненадолго отлучиться, чтобы потом вернуться с веревкой. Но и он молчал, глядя на женщину, и ждал. О чем он думал? Что выражало его лицо в этот миг? Этого женщина не знала, а занавеска сказать не могла, и ветер, который с ней играл, тоже. Оба они были молчаливыми свидетелями темной комнаты и двух людей, договорившихся о чем-то, но пока размышляющих каждый о своем.