Александр Зарубин - Волчья дорога. История времен тридцатилетней войны

– Герр капитан, я… – но Яков прервал взмахом руки начавшийся было поток извинений.

– Просто в следующий раз не теряйтесь, юнкер. Ночной бой – дело такое, тут генералы, бывало, и армии теряли. Хорошо, что догадались вернуться. И за сержанта спасибо.

Сержант меж тем при виде капитана собрался, встал и более-менее бодро отдал честь.

– Как Вы, сержант?

– В порядке, герр капитан, мозг не задет. Вот только шляпу мне в решето превратили, ироды. Как у Вас?

– Тоже в порядке. Нападавшие разбежались, кто успел. Интересно, только, кто они такие?

– Какие-нибудь бедолаги, которым не повезло. Времена идут тяжёлые, решили накопить жирок перед долгим миром. Давайте посмотрим, – сержант осмотрел трупы нападавших – их, слава Рейнеке, валялось вокруг довольно – выбрал одного, одетого побогаче, и начал деловито обшаривать карманы.

Достал какую-то бумагу, поднёс к свету, прочитал – и, с хохотом протянул её капитану. Лист, украшенный витиеватой красной печатью, был выдан их светлостью герцогом баварским, графу де…, полковнику драгунского полка о выделении оного графа и его людей в отдельную команду по ловле бандитов, дезертиров и прочих нарушителей мира и спокойствия. В целях очистки дорог герцогства и безопасности коммерции.

Вообще-то офицеру и дворянину неприлично ржать, как лошадь. Тем более пехотному офицеру. Но именно так Лесли и заржал. Ирония судьбы. Сержант меж тем аккуратно соскоблил фамилию и спрятал бумагу себе в карман – пригодится.

Утром рота ушла из деревни. Строем, под барабан. Впереди красовался сержант, накрывший голову вместо потерянной шляпы огромным широкополым беретом времён кайзера Максимилиана. У кого он его забрал, и как такой столетний давности раритет вообще сохранился – история умалчивает. Но выглядел в нём старый, заросший до глаз бородой вояка внушительно – деревенские, на всякий случай, попрятались.

«Холодно. О господи, как же холодно. Надо двигаться, иначе замерзну…» – девушка с метлой в руках обходила комнату – единственную комнату небольшого деревенского дома. Закутанная в невообразимый кокон из тряпок – всех, что нашлись под рукой – человеческая фигура двигалась равномерно и как-то механически, не столько подметая, сколько опираясь на метлу. Абсолютно бессмысленная работа – дом был мёртв. Неровная груда кирпичей громоздилась там, где ещё недавно стояла печка. Дыра в потолке на месте рухнувшей трубы была кое-как заткнута – досками, соломой и чем попало.

Внезапно в дверь постучали. Грубо, требовательно. Заходил ходуном косяк, с тихим шелестом посыпалась известка. Девушка вздрогнула, затравленно обернулась на звук. Потом вздохнула, спрятала рыжую прядь глубже под косынку и поспешила открыть, пока очередной удар не вынес дверь с петель.

– Ну, что, девка, надумала? – вошедший, вместе с порывом пронзительно-холодного зимнего ветра мужик был высок, краснолиц и громогласен. Дверь, жалобно скрипнув, едва сумела вместить его широкие плечи и объемное, с трудом обтянутое длиннополой меховой курткой тело.

Девушка опустила глаза – сил смотреть на эти узкие глаза и поросший щетиной двойной подбородок у неё не было.

– Зачем я Вам, господин… у вас же есть жена… – сказала она тихо. Как будто она не задавала этот вопрос день назад. Вошедший господин сельский трактирщик подробно, скаля белые зубы на каждом слове, объяснил тогда.

– Ну, я же тебя не в жёны зову… – опять ухмылка, аж жирные щеки ходуном заходили, – в подавальщицы при трактире.

Да. В служанки. Со всеми, прилагавшимися к такой работе обязанностями. Днём и ночью. День назад она попросила время – подумать. Господин трактирщик милостиво разрешил. А еще сломал в печке трубу. В два удара, заботливо приготовленной кувалдой. Чтобы лучше думалось – пояснил он тогда. Дом на отшибе, мама умерла – заступиться за неё некому. Уйти тоже – на дворе зима, пешком уйдешь разве что на кладбище.

«Надо соглашаться. Помру же», – подумала она, но ее губы, почти против воли ответили противоположное:

– Уйдите, господин. Уйдите, пожалуйста, – ей было странно слышать свой голос. Как будто со стороны.

– Замерзнешь, приходи, – господин вышел, напоследок хлопнув дверью так, что затряслись стены.

Девушка присела на скамью. Платок тихо сполз с её головы, сквозняки заиграли медно-рыжими волосами. Её карие глаза невидяще смотрели в окно. Да и нечего там было видеть – только зимний туман. «Пусть завтрашний день сам о себе позаботится», – так вроде бы говорил сельский пастор на проповеди. Хороший был человек, жаль только, что был, а не есть. Трактирщик его боялся и, хоть и сально заглядывался, но не трогал живущую на отшибе сироту. Но пастора убили проходившие мимо солдаты, и вот… Она вздрогнула. Сквозь стены и тусклую слюду окон ей почудился чей-то взгляд. В последние несколько дней она его часто чувствовала – вечерами, когда тени сгущались под заснеженными ёлками. Наверное, этого стоило испугаться. Наверное. Но измученный мозг упрямо пытался искать надежду даже там, где её отродясь не было. «Может, это ангел? – думала она иногда. – Пастор говорил, они так с небес смотрят за нами…»

Опять шум у двери. На этот раз не грубый стук, а осторожное, почти ласковое царапанье.

На пороге никого не было. Только вязанка хвороста валялась. Раньше ее здесь не было, трактирщик не побрезговал бы унести. И опять знакомое чувство – как будто кто-то смотрит в глаза. Она невольно улыбнулась ласково серому закатному небу.

«Ты всё напутал, милый ангел. Не поможет, печка – то сломана. Но всё равно спасибо», – подумала она, но вязанку в дом все-таки затащила. Осмотрела обломки печи – может, удастся сложить из них подобие очага. Топят же как-то и без трубы, далеко на востоке…

А господин трактирщик тем временем с нараставшей яростью смотрел на зимний лес. Выходил он из своего трактира за дровами, а в лесной домик забрёл по дороге. И вот тебе – там, где всего пару минут назад оставил добрую вязанку, её не оказалось. А ещё на пушистом раннем снегу не было ничьих следов, но этого трактирщик уже не заметил – красная ярость залила глаза, крепкая сучковатая палка сама прыгнула в руки.

– Ещё и воровка. Ну я ей… – прорычал он, разворачиваясь обратно.

На тропинке встала, загородив дорогу, серая неверная тень. Трактирщик, не сбавляя хода, замахнулся – и еще какое-то время не мог понять, почему он лежит, если только что стоял, куда делась из рук изломанная палка, что такое тёплое и густое течёт по груди и руке… И чья кровь капает с кривых жёлтых клыков…

Небо над дорогой чернело, заволакиваясь тучами. Короткий злой ветер сдувал снег с поросших густым черным лесом холмов у дороги. Капитан Яков Лесли ругался. Ругался он виртуозно, со всем богатым армейским опытом – щедро мешая немецкие слова с английскими и удобряя изящной французской речью. Иногда в цветистых оборотах промеж иных слов мелькала и таинственная kusma’s mother, подслушанная капитаном у шведских костров – эти ребята хорошо разглядели её у себя, в землях полуночных и обещали в Германии всем ее показать. Когда-нибудь, если сочтут немцев достойными. А теперь и Яков возносил ей хвалу, облегчая заодно командирскую душу. Было от чего – рота умудрилась сбиться с пути, потеряв тропу в этом поросшем скелетами деревьев лабиринте. Да еще обоза чуть не лишились – посланный поторопить задние ряды юнкер умудрился свернуть не туда и заблудиться. В итоге день марша псу под хвост и… Капитан с чувством проговорил последнюю фразу, старательно, как бы ни к кому не обращаясь, сплюнул и сказал, уже нормальным голосом: