Анна Всеволодова - Впрочем, неважно. Нерасстанное (сборник)

– Быстрей!

– Система не закончила обработку данных.

– Ты же говорил, ввёл время и место!?

– Теперь обработка. Есть! Ваша радужная оболочка, смотрим сюда. Объём перемещения?

– Некогда! Пробел!

– Вот пробел и переместит.

– Быстрей! Они всё здание уничтожат!

– Вместе с драгоценной системой? Ну нет!

– Пошёл отсчёт.

– Долго ещё?

– Не знаю. Оставаться на месте до сигнала.

Омега сломал пломбу и бросился из комнаты по пожарной лестнице на крышу. Надо было обезопасить себя оттуда. В ту же секунду мы услыхали эклектический рёв из-за дверей – словно асфальт буравили. Свинцовая дверь дрожала, в ней появилась огненная брешь и стала расширяться в рамку круг замка.

– Подтвердите данные! Повторите код!

– Быстрее!

– Есть! Ждите сигнала…

Дверь падает, но мы уже на крыше. Обидно – не хватило какой-нибудь минуты! Меня охватывает полное равнодушие. К чему теперь все усилия? Почему не вернуться назад или не скинуться вниз? Последнее, впрочем, затруднительно. Крыша оказалась площадкой, окружённой непроницаемой оградой в несколько метров вышиной. Посреди неё стоит странный маленький самолёт. Омега машет из него. «Быстрей!»

– Президентский самолёт, – ахает Герман, – а я и не догадывался. Взлетает с места, как вертолёт и бесшумно, разгоняется до 3000 км/ час. Слыхать – слыхал, а вижу в первый раз.

Он успел захлопнуть дверь на крышу и ликует – спасены.

– Не горюй, у него знаешь какие системы, его не обнаружить. В Тель-Авив летим. У меня друзья там. Ну!

Я пожимаю плечами и сажусь на пол – не хочу в Тель-Авив. Герман хватает меня и тащит в кабину. Я машинально лезу в неё. Омега запускает двигатель. Дверь на крышу падает, люди в масках заливают её огнём, но мы остаёмся неуязвимы. Разве мы так высоко уже?

– Смотри! – кричит Герман не своим голосом.

Омега крупно ругается.

Нью-Йорка нет. Сквозь порывы низких облаков покачиваются плотной пеленой верхушки елового леса. Березовые, осиновые рощицы, кое-где полосы вспаханной земли. Раздвигая их, обрамленные регулярными посадками, ровными лучами дорог, черепицей, медью пестрят крыши особняков, темнеют, зеленеют, золотятся поля круг деревенек в 10–20 дворов, сверкает, извиваясь лентой река, за нею – другая, уже первой, и дальше – ещё одна, полноводная, заключенная в бревенчатые тиски, испещрённая парусами, с глядящимися в неё нарядными дворцами, с высоко вознёсшейся золотой иглой, увенчанной золотым же корабликом, с врезавшейся в воды её фортификацией. За бастионами видна многоярусная, крашеная в розовый цвет колокольня с золотым долгим шпилем.

– Петербург? – спрашивает Герман и протягивает мне платок. Я возвращаю его весь мокрый от слёз. Указывая опушку леса, не сразу нахожу сил сказать Омеге:

– Сюда, смотри чтобы не приметили.

Большой бревенчатый дом в два жилья, cусальным пряником глядятся резные белые подзоры. Тут же амбары, сараи, коровник, птичник, конюшни. И всё не пустое, подобно декорациям в театре, всё дышит, всё живо. Челядинцы снуют по двору. Один купает лошадей из ведра, другой метёт усыпанные щебнем дорожки, иные, их едва видно, трудятся над чем-то в саду, он зеленеет за амбарами. Что за воздух! Каждый вздох подобен глотку чудесной живой воды из русской сказки. Кощей и тот помолодеет с него и расцветёт полнощёким купидоном. А вот и он, чем не Купидон, – маленький мальчик в суконном нарядном кафтанчике, в башмачках с блестящими пряжками, красными каблучками, в льняных густых локонах, оттеняющих румяные щёки, спустился с крыльца в сопровождении почтенного вида и преклонных лет господина. Барское дитя с дядькою вышел на прогулку?

Но долго любоваться идиллией нельзя. Машину, не дай Бог, заметят. Мы оглядываемся – на улице, не мощёной, с неплотно стоящими палисадами, ни души. Со двора тоже ещё никто не видал, кроме Купидона. Да кто поверит малому дитяти? Мгновение и Омега скрывается в зарослях черёмух, в изобилие растущих подле ворот.

– Вечером близ её дома на Фонтанке. Я осмотрюсь. А вы припрячьте машину получше, и переоденьтесь. Говорил, одевайтесь со мной.

– Тебе идёт.

Купидон глядит во все глаза, дергает за рукав дядьку. Тот обращает взор на ворота, останавливает на мне. Я раскланиваюсь и как не в чём не бывало неторопливо шествую по дороге. Дядька отдаёт мне поклон и пожимает плечами в ответ маленькому барину.

Какой же это Петербург? Усадьбы средней руки расположены одна за другой, между небольшими перелесками осин, ольхи и берёз. Перед домом непременно французский парк, хоть в четыре дерева, но стриженных под вазы, шары, пирамиды. Никаких особенных красот – пропастей, гор, моря, но до чего хорошо! Аромат земли, всего растущего на ней, родной старины.

Вот парк, богаче иных, с изваяниями кумиров, фонтаном, беседкой, павильоном. Вот и ворота, герб, разумеется мне не знаком, а название усадьбы поражает не личащей ей скромностью – «Кустики».

Теперь чувствуется близость города, чаще попадаются прохожие, верховые, поклажи. Кажется, я гляжусь странною фигурой. Мой щегольской наряд своим покроем опережает платья модников на 20–30лет. Отчего же франт бредёт один по дороге? Ни лошади, ни экипажа, ни слуги. Какого звания человек? Штатское платье, чину не разобрать. Из учёных видно.

«Тащись чухонская нищая крыса, тащись к нам на жирный кусок, мягкую перину, радушный приём. Скоро набьёшь червонцами себе карманы, брюхо – стерляжьей ухой с пирогами, полными паштетов, станешь разъезжать в карете с ливреею. Прикажешь скороходам твоим и гайдукам разгонять с пути твоего неповоротливого прохожего и проезжего, покрикивать «Дорогу господину обер-крикс-штал-оф и чёрт знает какому ещё комиссару». Чтоб тебя теперь возом переехало!» – читал я во взглядах, на меня обращённых, а быть может, мне это только чудилось.

Вот и городская застава. Здесь слились азиатские и европейские нравы, грубый скиф и утонченный европеец.

Изысканные, великолепные наряды, экипажи, здания, равные тем, что украшают и оживляют общество просвещенной части человечества сочетались с торговцами в азиатских костюмах, длиннобородыми крестьянами, в кафтанах из грубой материи, в войлочных шапках, с топором или тесаком за широким домотканым кушаком.

Подобные одеяния и толстые шерстяные обмотки на ногах, образующие род неказистого чулка, воссоздают воспоминание даков, готов. Сии фигуры, словно сошедшие с барельефов древней Траяновой колонны, вновь обрели вещественность!

В городе спросил я ювелира и обменял у него золотые с брильянтовыми искрами серьги («что за работа диковинная, отродясь такой не видал») на 40 рублей. Не знаю – продешевил или нет. Первым делом, зашел я в церковь и поставил рублевую свечу, благодаря за удачно совершенное путешествие. Разве не чудо, что самолет был запрограммирован к перемещению, что мы оказались в нем и теперь – тут!? Молил я и об исполнении своего замысла, особенно – о том, чтобы все мои действия, даже если в них вкрались какие просчеты, все-таки вели к благу той, для которой… впрочем, неважно.