Эмануил Глускин - Приглашение на Жизнь

И ещё – думал Эмануил – нужна бы мне помощница по печати, и защитница, – но не такая про которую в Одессе говорят: «Где брошка – там перёд», или та, у которой на груди, как у купца Калашникова, весит медный крест со святыми мощами из Киева, или та, которая ходит на медведя с веточкой-рогатиной, и своею вмятиной, – а та у которой на груди весит шестиконечный щит Давида в форме маленькой золотой звёздочки! И тогда вот я – в мои то 68, да с семью внуками – отомщу своей старухе, за всё-всё, тем что возьму и не влюблюсь в эту машинистку – даже если и найду её – и не сможет моя старая обрадоваться тому что у её психа – который по ночам бредит формулами – появились какие-то, хоть и очень отдалённые Признаки Жизни.

Но где же взять такую помощницу лихую, чтобы ей за всё сказать «дякую»!

И подумала эта самая Воображаемая Машинистка, – та самая, которой нет и не будет – разве что это и есть сама Муза: Ай, – да ну его! Но хоть немного спасу я честь России где мы оба учились – набросив на этого неуёмного романтика и наивного внука Главного Раввина Ленинграда смирительную рубашку Моего Разума и Русской Грамматики!

Да! Так это и началось, и пошел Эмануил – по странным мирам своим к берегу Тёплого Моря, и из его рваных штанов было видно его непролетарское происхождение, а не обычная ракушка.

А любовь его молодости, Татьяна Ларина, тут же ехала в карете с поднятым задом, и море смеялось тому, как же все студенты покойной тёти Эмануила, Софьи Менделевны Глускиной (которая его воспитывала в Пскове, и записывала хохмы своих студентов), были литературно образованы!

Ах, этот Псков и эта река, – которая называется Великая – но вовсе не из-за (не такой уж и большой) ширины своей, – а из-за величия человеческих (русских и других) жизней и душ вокруг!

И подумал преступно и подпольно начитанный Эмануил: индо взопрели рифмы родимые, рассупонилось солнышко моего творчества, и, обойдя черту своей литературной оседлости, унюхал я портяночку своей фантазии, и аж заколдобился. И порешу я себя, горемыку, на это отчаянное начинание – «Приглашение на Жизнь», и да выйдет что-то из этого, с Б-ей помощью.

И взвился, от ступней его и до самого его секретного мыслей-хранилища, пламень яростный, – смело сиё деяние Эмануила в нём пожирающий, в знак того, что угодно это деяние, это жертвоприношение, Гос-ду. И да будет это пламя счастливым огнем Авеля, и да сгорят в нём, и стружки от карандашей, и всякие разночтения ничтожных критиков, дабы оные и сунуться сюда не посмели бе зприглашения!

Так вот, после того, как произошло воскрешение мертвых, начавшееся – как было обещано, – на Масленичной Горе, сразу к востоку от Старого Города (и недалеко от того места где живут – буквально в Арабской деревне – два из моих четырёх иерусалимских внуков), и степенный лях Станислав Ежи Лец смог снова сказать вместо «спасибо!» – «Во всем виноваты евреи, потому что это ихБ-г нас создал», – вот тогда и вернулся к нам Владимир Владимирович Набоков (далее, В. В.), и заметил наше нижеприведённое стихотворение, истинно замечательное в смысле известного высказывания Пушкина, о том что стихи должны быть немного глуповатыми.

Дело в том, что в «Приглашении на казнь» жена директора присылает Цинциннату в камеру сливы, а великий физик Вернер Гейзенберг пишет в своих воспоминаниях, что он как-то заснул в поле, и его разбудила там девушка и накормила СВЕЖИМИ СЛИВАМИ… Ах!

Увидев эти, правильные по Пушкину, строчки, воскресший В. В. воскликнул: – «это свежая мысль!», и надо признать, что слова эти ввергли Вашего покорного слугу, – который играет тут роль воспитателя Цинцинната, да и самого Цинцинната, в глубокую задумчивость.

Конечно, это бесспорно, что сливы, присланные женой директора, должны были вдруг стать спелыми и свежими, – для того, чтобы Цинциннат их ел со здоровым мужским аппетитом (то есть, чтобы аппетитная жена директора так хорошо его кормила своими сливами), – но слово «мысль» привело бы тут даже профессора философии в серьезное замешательство.

Действительно, – какая тут, к черту, мысль, когда всем прекрасно известно, что для такогопищеварительного процесса – кому ума не доставало?

Так что никакой проблемы с умом, тем более горя от ума, тут и в помине нет.

Но уж раз дошло дело до женщин – то как не вспомнить что даже Нина Чавчавадзе считала своего мужа мыслящим человеком, несмотря на то, что персы разорвали эту крошечку великой Российской Империи на кусочки, от которых, возможно, и пошли всякие старички, к России уже не относящиеся, и столь пугающе непонятные, от которых (верь!), все беды человеческие и происходят!

Во всяком случае – думал растроганный сливами и всё-видящий Цинциннат – все должны помнить, что ум приносит не только горе, – но и поедателей грибов!

Да! Это был истинно замечательно-замечтательный День Мысли! Цинциннат даже вспомнил, что его настоящее имя Кезон, а это его отец был Цинциннат Люций Квинций. Это был прекрасный отец, образец республиканских добродетелей и добрый сосед Понтия Пилата, и если бы наш Цинциннат меньше говорил и умничал, то настоящий Цинциннат никогда бы не разорился, платя штрафы за своего несерьёзного сына!

Но мы будем продолжать звать нашего героя «Цинциннат». Во-первых, потому что «цинцЕнет» на Иврите это «банка», и это обеспечивает сохранность. Во-вторых, потому что ребенку меняют (добавляют) имя, обычно выбираемое раввином, только если этот ребёнок серьезно болен.

Следующей мыслью Цинцинната было то, что, хотя в их семье не было Цезарей, но по некоей разумной аналогии с этими злодеями, тема казни и смерти должна была все-таки стать стержнем истории их семьи. И это поэтому, после заката солнца, в его камере становилось так темно и холодно.

Тем временем – и именно там, в камере – время и место чудесно переплетались, и, увлеченный своим непривычным мыслительным процессом, Цинциннат стал с сожалением думать о судьбе своего любимого автора – В. В..