Мариам Ибрагимова - Звенел булат

– А кто такой Махач? – спросил Джавад.

– Я же рассказывал, – пояснил старик, – из Унцукуля, учёный, инженер, железные дороги строит. Какие хабары в той стороне? Не повернул обратно Нажмутдин со своими аскерами?

– Нет, говорят, сюда собирается на съезд, часть войск вернул в горы.

– Кто-нибудь из ваших был в Дженгутае?

– Об этом сказал Махачу один из членов исполкома, которого специально посылали из Шуры на переговоры с Гоцинским.

– Исполкомовцы боятся, наверное, новоявленного имама?

– Вероятно, – ответил Манаф и продолжал: – Человек этот возвращался, когда мы расположились на возвышенности Балык-баш. Было решено заночевать там, окопались, развели костры. Исполкомовский посланник уверил Махача в мирных намерениях Гоцинского. К тому же повалил снег, поднялся буран. Махач дал приказ вернуться в Шуру, разойтись по домам.

– Хорошо сделал, – сказал Гаджи-Магома, – напрасная была затея. Не устояли бы вы против сил имама. Один проезжий рассказывал, что войска его в дженгутайских домах не помещаются, все сеновалы, буйволятники заняли.

– Сила у него большая, что и говорить, – пробормотал Манаф.

Когда первый луч солнца заиграл на матово-перистых рисунках замороженных стёкол, Манаф припаивал донышко медного кувшина.

– Идут! Идут! – донёсся в это время громкий крик с улицы.

Бросив на пол паяльник с кувшином и накинув старый кожух, Манаф выбежал на улицу. За ним последовали Гаджи-Магома, Абдулла и Джавадхан. Протяжные монотонные возгласы «Ла илаха иллаллах» [9] «Нет Бога, кроме Аллаха». с нарастающей силой доносились со стороны Дженгутайской дороги. С шумом стали распахиваться ставни окон, створы дверей и калитки. С заспанными лицами, с вытаращенными от удивления и испуга глазами жались горожане у стен домов, у ворот. Из города навстречу имаму с хлебом-солью вышла делегация от исполкома и богатых горожан. Вскоре вдали показалась тёмная движущаяся масса. Над ней на фоне синего неба и заснеженных гор гордо реяли зелёные знамёна ислама.

Первой вступила в город сотня всадников на великолепных конях. Чёрные черкески с серебряными газырями, высокие папахи, повязанные кусками белой материи. С плеч развёрнутым крылом ниспадали длинноворсные, широкополые андийские бурки. Оголённые лезвия шашек, как обрывки молний, сверкали, поднятые в руках. Цоканье копыт заглушалось звуками священного псалма – зикры. Это был головной отряд. За ним последовал второй. Отличные скакуны красочно одетых мюридов двигались, приплясывая под визгливые звуки зурны и сухую дробь барабана. Потом появилась пара рысаков, тяжело кативших фаэтон с откинутым верхом. В нём сидели двое, поразительно контрастные по внешности.

Один из них гигант в высокой папахе бухарского каракуля, обвязанной чалмой. Заняв почти всё сиденье, он утопал в меховой шубе, покрытой тёмным сукном. Широкое белое лицо, чёрные брови, тяжёлые веки над тёмной щелью полузакрытых глаз. Это был Нажмутдин Гоцинский. Откинувшись на спинку, он сидел неподвижно.

Рядом в высокой, как ассирийский тюрбан, папахе, тоже обвязанной чалмой, примостился низенький человек. Закутавшись в бурку, он, как диковинный птенец, нервно тряс головой; его выпуклые глаза глядели то с надменным самодовольством на простых смертных, то с собачьей покорностью на своего господина. Этого карликового роста духовного предводителя войск имама Гоцинского звали иронически шейхом Узуном-Хаджи, что означало «Длинный Хаджи». Узун-Хаджи был правой рукой имама.

Перед фаэтоном ярко разодетые нукеры туго натягивали уздцы кабардинских чистокровок. За фаэтоном на крупной серой лошади ехал великан. В вытянутой вперёд руке он держал знамя пророка, на котором была изображена звезда с полумесяцем.

– Вах! – с удивлением сказал Джавад, толкнув локтем в бок старшего брата. – Ты видишь?

– Вижу, – сухо ответил Манаф.

Джавад впился глазами в широкоплечего румяного черноусого седока. Морозный ветерок, теребя зелёное полотнище знамени, забрасывал его на зонт фаэтона.

– Это же Али-Кылыч! – воскликнул Гаджи-Магома.

Манаф, опустив голову, вошёл в мастерскую, боясь встретиться взглядом с известным борцом, который объехал почти всю Европу. А Джавад не отрывал от него глаз, пока Али-Кылыч не скрылся в рядах, ушедших вперёд.

За колонной замыкающих конников двигалась серая толпа оборванцев, с ног до головы закутанных в овчинные шкуры. Полуголодные фанатики, вооружённые дешёвыми кинжалами и дубинками, с перекинутыми через плечо пустыми хурджинами, входили в город. Когда хвостовые колонны подходили к базару, головной отряд от Церковной площади двинулся вниз по улице Аргутинской. Фаэтон имама остановился у здания исполкома.

Председатель исполкома после приветствий и обмена рукопожатиями любезно предложил Гоцинскому расквартировать отряды в южных и западных казармах города.

Шейх Узун-Хаджи успел пересесть из фаэтона на своего коня. Горделиво откинув назад несоразмерно большую по сравнению с туловищем голову, визгливым голосом командовал, направляя отряды в одну и другую стороны.

Фаэтон Гоцинского в сопровождении нукеров и нескольких лиц в офицерских мундирах, поднимая тучи пыли, подкатил к особняку известного в городе инженера Кваршалова.

…От Гаджи-Магомы Манаф узнал, что Али-Кылыч в последнее время жил с семьёй в Шуре.

– Если тебя интересует, могу показать дом, это недалеко от Церковной площади, почти рядом с особняком Абиссинского.

– Мы можем пойти к нему, – обратясь к брату, сказал Джавад.

– Зачем?

– За долгом.

– Нет, я не пойду. Порядочный должник сам разыскивает того, кому должен.

– О каком долге идёт речь? – спросил Гаджи-Магома.

Манаф объяснил ему, как, живя в Севастополе, одолжил борцу Али-Кылычу пять червонцев.

– Что ж, не мешает напомнить, – сказал старик.

– На эти вещи у меня есть свой взгляд, – решительно ответил Манаф.

Ярко светились в этот вечер окна одного из туринских особняков. Сквозь густую сеть белоснежных гардин виднелась большая керосиновая лампа с матовым абажуром, висящая над круглым столом. На столе были расставлены бутылки. Рядом с хрустальными бокалами струился в пепельнице дымок дорогих папирос. За столом, оживлённо беседуя, сидела группа офицеров.

Среди них особенно обращал на себя внимание высокий, стройный, с широкими плечами мужчина средних лет, с волевыми чертами смуглого сухощавого лица. Он часто поднимался из-за стола, сверкая чёрными глазами, оживлённо жестикулируя рукой, что-то рассказывал. Это был хозяин дома – полковник Магомед Сафаров. Кавалер четырёх Георгиевских крестов, прославившийся ещё в Русско-японскую войну, аварец из селения Кудали Гунибского округа, он был женат на русской. Образованный человек, сын зажиточного узденя, он был известен не только как отчаянный храбрец, но и как кутила. В этот беспокойный для жителей Шуры вечер ему было о чём побеседовать с друзьями. Несмотря на приглашение городских властей, на поклон к Гоцинскому он не пошёл.