Николай Кондратьев - Лекарь-воевода (части VII и VIII)

В Суздале для приезжего люда постоялые дворы и гостиницы и в архиерейском подворье, и при монастырях. В слободе также мало кто не пускает к себе постояльцев, особенно в дни больших праздников. Вот и Клим поселился в слободе у бобыля Сороки, мужика неопределенного возраста с редкой бородой и мясистым фиолетовым носом.

Просторная изба Сороки – грошовая гостиница для нищих – кроме печи имела еще широкие скамьи вдоль всех стен и небольшой стол в красном углу, где перед единственным темным ликом неизвестно какой иконы по праздникам горела лампада. В избе за постояльцами закреплялось постоянное место на скамье, за дополнительную плату можно было получить подстилку.

Хозяин, собрав ежедневную дань с гостей, забирался на печку. Туда и на полати он пускал особо почетных гостей. Сорока считался зажиточным мужиком, как-никак, а в месяц заработок не меньше полтины, тогда как на хлебе и квасе с луком можно прожить месяц на пятак, а если добавить кашицу с салом, то на гривенный. Несмотря на богатство, все хозяйство Сороки помещалось в плетневых сенцах – это поленница дров да три снопа ржаной соломы, которая при большом стечении гостей расстилалась на полу.

Сорока дважды в день топил печь. В это время почетные постояльцы могли варить себе хлебово. Клим тоже имел горшок, место на скамье и подстилку.

Клим в Суздале прежде всего посещал храмы, монастыри, только в Ризоположенский девичий монастырь ему проникнуть не удалось. Настоятельница мать Агния в страхе божьем держала свою паству. Особенно ревностно помогала ей сестра Тавифа.

Затем Клим познакомился, а потом и подружился со знахаркой Серафимой, резвой старухой, любительницей бражки и меда хмельного. Он вызвался ей помогать в лекарстве, льстил ей на каждом шагу. Бабка таяла, видела в нем послушного помощника и, самое главное, терпеливого слушателя. От нее он узнал подробности жизни в монастырях, все, что интересовало его об инокине Тавифе, о ее схиме и освобождении от схимы и многое другое. Иной раз Клим удивлялся своему многотерпению. Он не перебивал бабку даже тогда, когда она излагала подробности, от которых ему приходилось краснеть. Терпел потому, что не мог понять до конца историю многолетней схимы Тавифы и надеялся что-либо узнать новое из болтовни знахарки.

Вообще Клим все больше и больше убеждался, что во многом изменился. Научился, например, со спокойной совестью говорить неправду, проще говоря, врать о себе и о своей жизни. Вначале успокаивал, что, мол, ложь во спасение. Теперь он не вмешивался в разговоры, хотя там другой раз говорили по незнанию или умышленно откровенную ересь. Или вот еще – слушает Серафимину дикую мешанину из лжи и правды, да еще поддакивает! Он понимал, что такое поведение как раз и называют житейской мудростью. Это соображение служило хотя и маленьким, но все ж утешением.

А пока время шло. Клим без особой надобности задерживался в Суздале. Он теперь знал о Таисии, что она жива и здорова, монашка и замаливает грехи. И тем не менее не уходил, явно обманывая себя – то непогода, то мороз. А на самом деле он хотел последний раз взглянуть на Таисию, взглянуть и уйти. Такой случай был возможен на Рождество, тогда монастыри организовывали обеды для нищих. В женские монастыри на большие праздники пускали не только старух, но и стариков. Клим ждал Рождества. Но минул праздник, а увидеть Таисию не довелось. Говорили, что в Ризоположенском монастыре сильно захворала игуменья, отменили обед, а собравшихся нищих оделили денежками, чтоб молились о выздоровлении рабы Божьей Агнии.

Теперь нужно ждать Пасхи, нужно было зимовать здесь, в Суздале.

И вот тут на зимний мясоед произошло неприятное событие: Клим поссорился с нищим. По-видимому, его уродство вызывало сочувствие у богомольцев. Стоило ему остановиться на паперти, оперевшись на посох, как тут же к нему направлялись с приношениями либо сердобольные старушки, либо молодки, наполненные радостью жизни. А то подойдет купчина, подаст сребреник и поинтересуется житьем-бытьем.

После одной воскресной обедни, до начала которой Клим уже получил подаяние от молящихся, он вернулся домой. Следом за ним вошел нищий по прозвищу Типун. Это был мужик благочестивого вида. Ходил он с костылем – одна нога у него была на четверть короче другой. Он умел жутко закатывать глаза, а умилившись чем-нибудь, обливался обильными слезами. Клим раньше заметил, что другие нищие боялись его. Однажды он видел, как мальчишка, поводырь слепцов, что-то сделал не по его. Типун хотел ударить мальчишку, но тот попытался убежать. И тут произошло невероятное – Типун, поднял костыль, весь изогнулся и с удивительной ловкостью припустился за мальчишкой, догнал его и избил костылем. Вернулся, как обычно, умело пользуясь костылем, победно улыбаясь.

Теперь Типун вошел в избу, сел на лавку и поманил Клима:

– Подь-ка, разговор есть.

Сидевшие в избе нищие, по-видимому, по тону поняли, что предстоит скандал, разошлись по углам, а один даже вышел из избы. Клим, недоумевая, сел подле него. Типун, искоса взглянув на него, продолжал:

– Нравишься ты богомольцам, хорошо тебе подают. Считал я сей день, ты двугривенный заработал…

Клим с любопытством смотрел на него, не понимая, куда он гнет.

Тот ехидно продолжал:

– А у тебя здорово получается, когда из пустой глазницы слезы льются. У меня и то хуже.

Клим вспомнил: подала ему копеечку девочка, похожая на Веселу, вот он и прослезился. Типун продолжал:

– Давай дружить будем. Ставить тебя на ходовое место буду из трети. Понял?

– Нет.

– Ну и дурак. Сей день тебя в угол не загонял, посмотреть на тебя хотел.

Действительно, в другие дни стоило ему встать, где идут люди, как его сразу же нахально загораживали два-три нищих. Вспомнил и усмехнулся.

– Чему лыбишься, Драный? – повысил голос Типун. – Я – голова нищей братии! Я даю ходовые места! Гони три семитки!

– И не подумаю.

Клим встал и хотел отойти. Но Типун с завидной ловкостью вдруг набросился на него с костылем. Однако ударить ему не удалось, в следующий момент он покатился по полу, а костыль оказался в руке Клима. Тот замахнулся, но сдержал себя – потерявшийся Типун сжался на полу, загородившись руками. Опустив костыль, Клим сказал:

– Эх ты, голова нищей братии! Запомни: я воин, вражеские сабли сделали меня драным. Я ни у кого не прошу, мне подают из-за сочувствия. А ты чего предлагаешь? Эх ты! Следовало бы сломать этот костыль о твою дурью башку! Да уж ладно, на первый раз прощаю. Держи.

Клим отдал костыль опешившему Типуну, а сам как ни в чем не бывало начал мыть горшок, чтобы сварить кашу. Типун поднялся с пола и проковылял к скамье. Кто-то из присутствующих ухмыльнулся, Типун замахнулся костылем, но, поймав взгляд Клима, не ударил.