Эрнест Питаваль - Красная королева

– Ваше величество, граф Лейстер хитрее, чем можно ждать по его открытому лицу, или же ему нечего скрывать. Я навел справки и узнал, что в Париже он держался исключительно в обществе двух людей, от него же самого ровно ничего не узнаешь.

– Кто такие те, о ком вы говорите?

– Один – граф Сэррей, брат поэта, казненного в Тауэре; другой – шотландский дворянин, находящийся на службе графа Сэррея, некий Вальтер Брай.

– Значит, шотландец и, конечно, почитатель Марии Стюарт, помогавший Дэдлею при похищении королевы из Инч-Магома. Я хочу поговорить с этим господином; надеюсь, что мне легко будет вызвать его на откровенность.

– Ваше величество, не сделает ли единственный вопрос королевы излишним всякое расследование? Граф Лейстер еще не принес вам благодарности за оказанную ему вами милость.

– Сначала я хочу расспросить шотландца. Лорд Бэрлей, позаботьтесь, чтобы завтра, до заседания тайного совета, я могла поговорить с ним. Пусть придет также и граф Лейстер; но только он не должен знать, что я вызвала к себе шотландца.

Лорд Бэрлей поклонился, королева же снова окинула взглядом зал. Вдруг на ее лице вспыхнул румянец.

Дэдлей стоял, прислонившись к одной из колонн зала, и, казалось, весь ушел в созерцание танцующих; но от королевы не укрылось, что он тайком смотрел на нее и отворачивался каждый раз, когда видел, что его взгляд замечен. Вдруг он словно случайно приподнял берет. Своеобразная форма его бросилась Елизавете в глаза, она стала присматриваться и увидела, что он обвит голубым шелковым дамским рукавом. На винчестерском турнире он прикрепил оторвавшийся у нее рукав к своему шлему!..

Поведем теперь читателя в элегантный дом, находящийся на западном конце Лондона. На белых подушках кушетки раскинулась пышная женщина и словно погрузилась в сладкие грезы. Внизу расхаживали лакеи, ливреи которых были разукрашены богатыми галунами; лестницы дома были уложены смирнскими коврами, великолепные комнаты тонули в роскоши. Что же касается будуара, в котором мы застали эту даму, то это был уютный, душистый футляр для жемчужины, которую он таил в себе. Изукрашенная богатой резьбой мебель была обита бархатом, тяжелые махровые занавеси закрывали окна, драгоценные ковры застилали пол, а в уставленном изящными безделушками камине пылало яркое пламя, красноватый отблеск которого играл на щеках мечтающей красавицы. Ни малейший звук не проникал с улицы в этот будуар, и уютной тишины не нарушало ничто, кроме трещания дров в камине и бурчания кипящей воды в серебряном чайнике. Чай был известен в Англии уже лет сто, но еще принадлежал к числу предметов роскоши. Дивный сервиз происходил из Франции; стены будуара были увешаны дорогими гобеленами той самой фабрики, которая и до сих пор доставляет великолепнейшие тканые картины. Всевозможные безделушки и предметы роскоши (все – исключительно продукты далеких стран и редкости) придавали бы будуару вид кабинета редкостей, если бы вся остальная обстановка не была до крайности уютна и комфортабельна.

Обладательница всех этих сокровищ отдыхала на кушетке. Легкое, душистое платье окутывало ее пышные формы, но на лице были видны исключительно искусственные краски; китайские румяна и французская пудра изгладили следы, наложенные временем, а может быть, заботами и пороком.

На столе стояла маленькая коробочка с целой грудой записок. Лорд М. прислал великолепное колье с пожеланиями счастья, капитан Р. – фрукты из Африки, адмирал Р. – редкости из Индии. Далее находились льстивые восхваления бедного поэта, благодарящего за щедрую поддержку, а еще далее – раздушенная записочка старого полковника.

Графиня Гертфорд мечтала. Все мрачные воспоминания своей юности она прогнала жизнью, наполненной роскошью, и теперь наслаждалась богатством, доставшимся ей по капризу кровавой Марии.

Да, бывшая Кэт Блоуер утопала в роскоши… Но кто мог сказать, что она была действительно счастлива? Женщина, когда-то стоявшая у папистского столба в Эдинбурге и потом коротавшая дни в пещере у ведьмы, вытягивала свое тело на мягких подушках, вдыхала индийские благовония и украшала себя шелком и драгоценностями. Это обманывало чувство в сладострастии наслаждения и опьяняло душу, когда она хотела вернуться мыслями к прошлому…

Правда, Екатерина дрожала перед бледной тенью Тауэра. Призрак Бэклея долго отнимал у нее покой ночей; долгое время она боялась, что человек, которого прямо от алтаря потащили в застенок, когда-нибудь разорвет свои цепи, появится около ее изголовья и закричит: «Отдай назад украденное, ты, эдинбургская ведьма!» Но из страха перед этим призраком она продавала свою любовь за защиту могущественных лордов, и когда Мария Тюдор умерла, когда открыли двери темниц, то Бэклея не выпустили на свободу, а переправили через шотландскую границу с указом, что возвращение на английскую землю будет для него смертным приговором.

А Вальтер Брай? А ее ребенок?..

Правда, если в тихие часы одиночества Екатерина иногда думала о возлюбленном своей молодости, то ужас сковывал все ее члены при воспоминании о мрачных страницах пережитого несчастья, и сердце сжималось холодным ужасом, когда она думала о человеке, кричавшем ей: «Опозоренная женщина должна умереть».

Она дрожала перед этой суровой добродетелью, перед этой словно из бронзы высеченной фигурой, которая требовала для нее смерти во имя того, что какой-то негодяй покрыл ее позором; она чувствовала, что недостойна любви Брая и что именно эта любовь послужила причиной всех ее несчастий, так как только из любви к Вальтеру она отвергла Бэклея. А что мог предложить ей он? Скучное существование среди мирных хозяйственных забот; никогда не пришлось бы ей испытать восторги сладострастия, праздновать сладкие триумфы кокетства, вызывать зависти толпы.

Воспоминания о Вальтере Брае заслонялись картинами пережитого горя; но ее ребенок?

Этот уродливый чертенок, призрак болот, танцевал перед ее глазами и смеялся ироническим хохотом, и дрожь охватывала Екатерину. Но вдруг раздавался нежный, мягкий голосок: «Меня томит голод и жажда… Да будут благословенны сострадательные!..» – и она снова с болью думала о нем.

Неужели это было ее дитя? Не было ли это адскими чарами, насмешкой сатаны? Ее ребенок выплывал из серого тумана болот с всклоченными волосами и острым взглядом, страшным, как чары ведьм, но вместе с тем у того существа, которое молило ее о хлебе, волосы были мягки, а тело нежно, хотя наряду с этим в ее ушах еще звучало насмешливое фырканье, раздавшееся тогда, когда голос природы проснулся во всей своей победной силе.