Дмитрий Дмитриев - Боярыня Морозова. Княгиня Елена Глинская

Мужики потащили молодого Пушкарева на заднюю половину двора. Там находилась изба без окон с одной дверью. В ней в углу брошен был сноп соломы, стояло деревянное ведро с водой и лежала краюха черствого, покрытого плесенью хлеба.

Изба эта, вероятно, служила местом исправления провинившихся. Сюда-то привели и впихнули бедного Пушкарева. Дверь за ним захлопнули и заперли на замок. Он очутился в совершенном мраке. Дневной свет в эту избу ниоткуда не проникал; как ночью, так и днем в ней была непроглядная тьма. Нечего и говорить, что Пушкарев провел всю ночь без сна; он был хоть и не робок, но все же находился в самом тревожном настроении. Куда он попал? Что ждет его впереди? Зачем его заперли в темную избу? Такие вопросы задавал себе стрелецкий полковник.

Ранним утром к нему пришел тот же самый старик, который отпер калитку.

Утро было ясное, солнечное, и целый сноп света ворвался в отворенную дверь и ослепил Пушкарева.

– Пойдем! – грубо проговорил старик.

– Куда? – спросил его Владимир.

– Куда поведу.

Пушкарев встал и пошел за стариком. Тот привел его в просторную и чистую избу; там за столом в переднем углу сидел какой-то старик с длинной белой как лунь бородой и такими же волосами на голове. Волосы у старика спереди были выстрижены, как обыкновенно выстригают старообрядцы. На нем была монашеская ряса, на голове какой-то шлык вроде скуфьи, а в руках ременная лестовка. Лицо у старика было сухое, безжизненное, взгляд холодный, бесчувственный.

Когда Владимир вошел в избу, сопровождавший его старик схватил сильной рукой за шею стрелецкого полковника и, пригнув, грубо проговорил:

– Кланяйся батюшке!

– Ты кто? – спросил его старик, сидевший в переднем углу.

– Стрелецкий полковник.

– Звать тебя как, как твое прозвище? Отвечай!

Пушкарев назвал себя.

– Теперь поведай, зачем ты в нашу святую обитель зашел?

– Я заблудился в этом лесу и ненароком подошел к вашему скиту.

– Облыжно не говори! Я знаю, кто ты – ты соглядатай, тебя нарочно к нам подослали! – сверкая глазами, сердито крикнул на Пушкарева старик, очевидно набольший или игумен у старообрядцев.

– Я царский слуга! – в свою очередь крикнул на старика Пушкарев. – Ты должен меня немедля отсюда выпустить и дать мне провожатого.

– Этому не бывать!..

– Как?

– Да так… Отсюда ты не выйдешь!

– Что же… или вы жизни меня лишите?

– И лишим, если ты не пристанешь к нашей святой церкви! Ведь ты никонианин?

– Ты, видно, старик, задумал силой привести меня в свою ересь? – с негодованием спросил у старообрядца стрелецкий полковник.

– Не моги так говорить! Ересь у вас, а не у нас!

– Ты жестоко поплатишься, если станешь держать меня здесь, в этой трущобе!

– Ты выйдешь из наших стен только тогда, когда пристанешь к нашей святой вере и дашь страшную клятву быть ее верным сыном…

– Никогда! Никогда не бывать тому!

– За упорство ты умрешь мучительной смертью. Даю тебе три дня на размышление. Уведи его! – повелительно проговорил набольший старообрядцев, обращаясь к старику и показывая ему на Пушкарева.

Старик раскольник схватил сильной рукой за шиворот Владимира.

– Я так пойду, руками не моги меня трогать! – отпихнув старика, крикнул на него Пушкарев.

– Ты не супротивничай, не то связать прикажу, – строго заметил ему раскольничий игумен.

– Я не холоп, а дворянин и царский слуга, за меня ты ответишь великому государю! – пригрозил он раскольнику.

– До государя-то далеко, а ты в наших руках, и что мы хотим, то мы с тобой и сделаем. Вот даю тебе три дня на размышление: удумаешь принять наш закон – благо тебе будет, а если станешь супротивничать – умрешь! – сурово проговорил Пушкареву раскольник и махнул рукой, чтобы его увели.

Стрелецкий полковник беспрекословно повиновался.

Наконец стал известен и во дворце взгляд именитой боярыни Морозовой на новшества, которые были вводимы в Москве и во всей России. Ратуя за истину, Морозова очень горячо принимала тогдашние вопросы дня, эти размышления общества о перестановке на новый лад старых обычаев и привычных порядков, и везде – и у себя дома при гостях, и на беседах, где сама бывала, – крепко отстаивала старину. Прежде всего, конечно, обсуждения этих вопросов открывались между родственниками [4] Ив. Забелин. .

Боярыне Морозовой не составило большого труда убедить в своих мыслях родную сестру Евдокию Прокофьевну, жену князя Петра Семеновича Урусова, царского кравчего, тоже духовную дочь Аввакума. Она совершенно отстала от православной церкви и подпала под влияние Аввакума.

Боярыня Морозова и княгиня Урусова жили между собой очень дружно, как бы «во двоя телесех едина душа», и обе находились в полном повиновении и послушании у Меланьи, умоляя ее, чтобы та позаботилась о спасении их душ. Теперь уже Федосья Прокофьевна не тайно, а явно стала хвалить старую веру и поносить новые порядки, вводимые в церкви патриархом Никоном. Это дошло до царя Алексея Михайловича, но первое время государь не обращал особого внимания и ничем не преследовала боярыню Морозову. Она по-прежнему была чуть не первой боярыней при царице. Но когда Федосья Прокофьевна свой терем обратила в пристанище для разных пройдох и последователей старой веры, тогда государь для вразумления боярыни Морозовой прислал к ней своего приближенного, Михаила Алексеевича Ртищева, который приходился Федосье Прокофьевне родным дядей. Соковнины и Ртищевы была между собой в близком родстве, но, несмотря на это, они имели совершенно различные взгляды: Ртищевы стояли за Никона, покровительствовали киевским ученым, то есть вообще науке. Они были ближе к царю, который стремился исправить и украсить жизнь по новым образцам. Соковнины стояли за Аввакума, за старое благочестие, потому что ближе были к царице, в быту которой знали только одни старые уставы и потому крепко за них держались.

– Здорово, племяннушка, – сухо проговорил старик Ртищев, входя к ней в горницу.

– Здравствуй, дядя… Насилу ты надумал навестить меня, вдову убогую.

– И теперь пришел не по своей воле…

– Как?

– Государь прислал меня к тебе.

– Зачем?

– Для вразумления. Заблудилась ты, племяннушка, пошла не по той дороге, по которой следовало бы тебе идти, выбрала ты, сердечная, ложный путь.

– Дядя, я не понимаю…

– Во что ты свой терем обратила? В вертеп, в пристанище для бродяг, воров, расстриг и разной дряни…

– Ошибаешься, дядя, мой вдовий терем – пристанище для божьих людей, последователей старого закона, старой веры, а не для воров и расстриг! – вспыхнув от негодования, проговорила Федосья Прокофьевна.

– Ох, племяннушка, по ложному пути пошла…