Валерий Есенков - Иоанн царь московский Грозный

Князь Михаил Львович спохватывается: Иван-то Федорыч не так прост, как он полагал, необходимо его с племянницей разлучить, в противном случае далеко ль до беды? Человек он решительный, смелый, мятежник и воин, с деликатностью, вообще малоизвестной в те грубые времена, не знаком. По этой причине он совершает ещё одну роковую ошибку: там, где необходимо действовать мягко, обольщать и умасливать, он поступает по-солдатски, резко и грубо, чуть не публично позорит племянницу, обличает разврат, особенно греховный в её положении, когда и года не протекло со дня кончины великого князя-супруга.

Самой собой разумеется, своей грубостью он достигает обратного действия. Оскорбленная племянница окончательно переходит на сторону боярской думы, уже настроенной против него. Через Ивана Федоровича боярской Думе дается понять, что Елена Васильевна, ради истины и справедливости, готова на всё. Не проходит и двух недель со дня бегства Семена Бельского и Ивана Ляцкого и расправы над Воротынским, а бояре, которые вынуждены действовать быстро, уже являются к правительнице олене, бьют челом и докладывают, что её дядя, Михаил Львович Глинский, всего-навсего, отравил её горячо любимого мужа, великого князя Василия Ивановича, а малолетнего Иоанна намеревается зачем-то выдать полякам.

Приходится признать, что умственные способности московских князей и бояр, желающих присвоить всю полноту власти себе, слишком невелики: большей нелепости придумать нельзя. Что великий князь Василий Иванович кем-то отравлен, ним у кого из них, похоже, сомнения нет, однако Михаил-то Львович причем, ему-то злодейство зачем? Они об этом, конечно, не думают. Просто-напросто они решили убрать ненавистного чужеземца, вообразившего о себе черт знает что и не думают ни о чем, наперед получив уверения, что вдовствующая великая княгиня примет любую ложь ради своего возвышения. И вдовствующая великая княгиня с замечательной легкостью, без каких-либо возвышающих ей колебаний, без зазрения совести, выдает дядину голову в обмен на видимость власти, поскольку о реальной власти в её руках и речи не может идти, хотя понимает, при всем своем легкомыслии, что никого дядя Михаил Львович не отравил и не думал выдавать малолетнего Иоанна своему кровному врагу польскому королю Сигизмунду.

Видимо, как раз в эти смутные дни тайно уничтожается духовное завещание великого князя Василия Ивановича, в котором не содержалось и не могло содержаться ни слова о правительнице олене. Отныне подручные князья и бояре утверждают прямо обратное, именно то, будто умирающий государь назначил единственной опекуншей великую княгиню Елену Васильевну, мать малолетнего великого князя, что выглядит правдоподобно только для тех затуманенных прелестью глаз, которые видят всё, что угодно, лишь бы увиденное было выгодно им. В полном согласии с этим наспех состряпанным заветом покойника Михаила Глинского и вместе с ним весь опекунский совет обвиняют в злостном и воровском присвоении государственной власти, в желании править помимо и независимо от вдовствующей великой княгини, что, разумеется, объявляется прямым нарушением священной воли покойника, благо с уничтожением духовного завещания эта воля доподлинно становится никому не известной, а скрепивший то духовное завещание своим пастырским словом митрополит Даниил упорно молчит. После этого нечего удивляться, что виновных в исполнении подлинного завещания без промедления заключают под стражу.

Правда, не всех, только Глинского и Воронцова, и судьба обоих опекунов оказывается на удивленье различной, хотя и того и другого одинаково обвиняют не в чем ином, как в заговоре, направленном против здравствующего великого князя. Воронцов, по всей вероятности, следует по дорожке, протоптанной Михаилом Захарьиным, то есть так же малодушно, хотя и не так истово кое-кого предает и отрекается от своих обязательств и прав. В благодарность за трусливое смирение и покаяние его не только вскоре отпускают на волю, но ещё отправляют с почетным поручением в Великий Новгород, воеводой и наместником новгородским, который, между прочим, располагает старинным правом вести самостоятельные переговоры со Швецией. Напротив, Михаила Глинского, всем здесь чужого, почти всем ненавистного, без лишних сожалений заточают в темницу, морят голодом и успешно доводят до смерти.

Не успевает Москва оглядеться после погребения инока Варлаама, а в опекунском совете из семи остаются невредимыми только трое бояр. Сметливые Шуйские, лукавые, ловкие, тотчас делают вид, что никакого опекунского совета и не было никогда, на заседаниях боярской Думы мирно сидят на своей лавке и преспокойно живут как ни в чем не бывало, уходя всё дальше и дальше в день, вплоть до забвения. Что касается Михаила Тучкова, то и он совершенно стушевывается, исчезает куда-то из вида, точно и не живало на свете никакого Михаила Тучкова.

Таким образом, победа достается, легко и бескровно, вдовствующей великой княгине и ей возлюбленному Овчине-Телепневу-Оболенскому, никаких протестов, тем более возмущений не слышно, что лишний раз свидетельствует о том, как ещё слаба в умах московских князей и бояр идея единодержавия и связанная с ней идея законности, идея верности принятым на себя обязательствам, скрепленным не как-нибудь, а торжественным и прилюдным целованьем святого креста. Предательство никому не ставится в поношение, поскольку сама идея предательства едва ли проникает в сознание тех, кто правит на Русской земле. Подручные князья и бояре руководствуются случаем, а не честью, личной выгодой, а не служением государственным интересам. Все они пока что не граждане, не подданные своего государя, а частные лица, которые пекутся единственно о собственном достоянии, а там хоть трава не расти.

Устранение Михаила Глинского, сильного воина, якобы ради того, чтобы малолетний великий князь не попал в руки польского короля Сигизмунда, оказывается на руку именно польскому королю, который только и ждет наибольшего, лучше окончательного ослабления Русской земли, после чего нанести ей уже последний, смертоносный удар. Соглядатаи доносят ему, что между князьями и боярами уже воцарился мелочной, явным образом склочный раздор, что в Москве доходит чуть ли не до ножей из-за того, кому первому быть, что в Пскове по каким-то причинам отсутствует гарнизон и только торговые и посадские люди сходятся самовольно на вече, на котором судят и рядят, как им оборону держать, коли нагрянет Литва, да наместник и московские дьяки хода им не дают.

Приблизительно месяц спустя после заточения Глинского литовский гетман Юрий Радзивил и в самом деле направляет киевского воеводу Андрея Немировича и дворного конюшего Василия Чижа в сторону Новгород-Северского, а князя Александра Вишневецкого на Смоленск. И до того на Москве закружились, сбились с толку умы, что никакая опасность вторжения им нипочем. Подручные князья и бояре до того заняты дележкой власти и сведением личных обид только что не до седьмого колена, что не выставляют полков, и литовские лихоимцы движутся беспрепятственно по оставленной без защиты русской земле. Всей западной украйне Московского великого княжества грозит разорение, может быть, потеря порубежных селений и городов. Положение, почти безнадежное, слава Богу, спасет мужество гарнизона и посадских людей, вооруженных чем ни попало: крепостное сиденье у русского человека в крови. Литовской нечисти удается сжечь один Радогощ. Литовских хищников отбивают и от Стародуба и от Чернигова и от Смоленска. Им приходится везде с потерями отступить.