Валерий Есенков - Иоанн царь московский Грозный

Это неумолимый догматик, начетник, сеятель прописных истин, человек умеренности и аккуратности, человек застывшей нормы во всем, охотно распространяющий плоские, далекие от гуманности правила, вроде того, что слуг, детей, жену рачительный хозяин дома прямо-таки обязан колотить для порядка, однако всегда указующий с торжественно воздетым перстом, что колотить надо не до смерти, не железом, не палкой, не в ухо, не по глазам, не под сердце, лучше всего по мягким местам, самим естеством, вишь ты, предназначенным для битья, бить же не с сердцем, а хладнокровно, не нанося битьем оскорбления, если случится ударить и посохом, то не до смерти, главное же после битья, даже и посохом, непременно побитого пожалеть и простить, чтобы побитый по естественным мягким местам или посохом по чем ни попало душой не поник, обиды не затаил, не загулял да с кругу не спился. Это неутомимый ревнитель порядка во всем, ревнитель однообразия, пунктуальности, радостный почитатель регламента, без строжайшего соблюдения каждого пункта или подпункта не мыслящий ни чужой, ни собственной жизни, и уж если он рекомендует мыть ложки и плошки после каждой еды и ставить на полку, то непременно ставить на полку опрокинуто ниц.

И как только поп Сильвестр примечает, что батюшка-царь слушает его проповеди с горячим вниманием, он принимается его наставлять и приводить в порядок его домашнюю жизнь. Изо дня в день он твердит, как часто батюшка-царь должен призывать духовника, как часто и по каким поводам держать с ним совет, какие ему давать приношения, как храм посещать, как ездить на богомолье, как жену любить и учить, как каяться, как слушаться духовника, что есть, сколько есть, сколько пить вина, в какие дни возлегать на ложе с женой, когда ложиться, когда подниматься от сна, когда какие сапоги обувать.

В особенности же поп Сильвестр учит царя Иоанна смиряться, прощать ближнему своему и, главное, подставлять другую ланиту, и так долго, так упорно твердит про эту замечательную ланиту, отчего-то наводящую мысль о тех грамотах, которые батюшка-царь только что решил отобрать, что именно про ланиту Иоанн станет помнить дольше всех прочих речей и больше всего, с ядовитейшей злостью, с какой-то горькой язвительностью примется возмущаться именно настойчивым наставленьем попа всегда и во всем подставлять ланиту царя и великого князя бьющим по ней подручным князьям и боярам.

Иоанн счастлив, что у него наконец завелись расторопные, исполнительные помощники, почти что друзья, с которыми можно живое, нерасчетливое, невзвешенное слово сказать, которым можно иногда душу открыть, если не всю, чего он не делает никогда, то хотя бы какую-то часть, благодаря которым легче дышится в его одиночестве, рядом с которыми он светлей и примирительней смотрит на грешный, порой омерзительный мир. Ради счастья живого общения он готов смиряться, внимать и даже следовать наставлениям. В порыве чувств он доходит и до того, что по пунктам живет, совершая насилие над своим независимым, честолюбивым характером. Если уж надо, ничего не поделаешь, он спит по пунктам, пьет по пунктам, ходит в церковь по пунктам, кается и любит по пунктам, выказывая поразительную покорность, какой в нем прежде не было никогда и следа. Кажется, уж он и другую ланиту готов подставлять.

В самом деле, он утихает, его личная жизнь становится упорядоченнее, ровней, он приветлив и ласков в семье, он терпелив и сдержан с придворными, но всё это лишь семейная, личная, частная жизнь. Попу Сильвестру не удается воздействовать на бытие и деяния царя и великого князя. Иоанн твердо держит слово, произнесенное с лобного места, отодвигает в сторону ненависть и вражду, прощает прежние прегрешения и прежнее зло, которые творили подручные князья и бояре в беспомощные дни его бессильного отрочества, однако по-прежнему относится к ним недоверчиво, осторожно, понемногу убирает из Думы самых отъявленных воров и смутьянов, клеветников и крамольников, кое-кого без лишней строгости отсылает на выдержку в монастыри, а протоиерей Федор, его духовник, как будто затворяется сам, своей волей обрекается на строжайший пост и суровость всечасных молитв. На место воров и крамольников он понемногу выдвигает новых людей, на преданность и честность которых рассчитывает, на достоинства которых надеется положиться, жалует в Думу дядю царицы Захарьина, Хабарова, Куракина, Пронского, Палецкого, в самом деле пробует соединиться со своими боярами христианской любовью, как обещал.

Однако его ухищрения не приносят желанного мира, поскольку он принужден обстоятельствами и осмеливается затронуть самые болезненные, самые жизненные интересы подручных князей, бояр и монастырей. Не помогает и обновление Думы. Именно первейшие думные бояре с надменной небрежностью, грубо, самодовольно пытаются ставить царя и великого князя на место, при первом удобном случае указывая ему, что он для них лишь звук пустой, лишь заведенная отцами формальность, а истинная власть в боярских руках, что своей власти они ни под каким видом не отдадут, провозгласи он себя хоть царем, хоть бог знает чем. Затлевает неприятный, тягучий конфликт, грозящий роковыми последствиями не одному царю и великому князю, но всему Московскому царству, опасный конфликт, в котором Иоанну дорога и необходима любая поддержка, любое, пусть не самое дружеское плечо.

И тут вопрос: чью сторону держит Сильвестр?

Между Москвой и Литвой давно ведутся непримиримые споры о то, кому должны принадлежать исконные русские земли, уворованные Литвой, причем в этом споре, разрешимой только силой оружия, создается своеобразное равновесие, когда Москва, постоянно терзаемая с востока и с юга татарами, не имеет достаточно сил, чтобы возвратить эти уворованные земли вооруженной рукой, а Литва в той же мере бессильна их удержать, тем более осуществить свои новые, тоже воровские, очевидно наглейшие притязания, несмотря на вынужденное объединение с далеко не дружественной, вовсе не родственной Польшей в удивительное, несколько даже загадочное содружество, король которого, избранный польскими панами, такими же своевольными, как их братья по духу московские князья и бояре, не располагает ни доходами своего государства, ни естественным королевским правом что-либо решать нас вой страх и риск, поскольку любой польский пан, хотя бы хлебнувший лишку в шинке, имеет право на любой запрос избранного им короля ответить своим хамским «не хочу», и предложение короля будет без промедления отклонено, как и предложение любого из панов, к тому же польский король не имеет и войска, без которого любой король неизбежно превращается в призрак, а государство обречено умереть под ударами хищных соседей.