Людмила Рогочая - Кубанский шлях. Исторический роман

Накануне поздно вечером в монастырь, внезапу, яко тать в нощи, явился архимандрит – отец Вениамин. Он пришёл навеселе. Видно, гостил неподалёку в помещичьей усадьбе, выпил лишку, засвербело в одном месте чувство долга, и архимандрит решил проверить святость обители. И надо же именно той, где игуменом он, отец Варавва. А ведь поблизости ещё два монастыря: у Святого источника и в древних печерах. Прибыв, архимандрит собрал полупьяных монахов и требовательно вопросил, читала ли почтенная братия сего дня поучения святых отец. Не добившись внятного ответа, отец Вениамин решил восполнить этот досадный просчёт.

Выбор показать свою учёность пал на самого нерадивого иеродиакона. Иеродьякон Агафон был мужичина видный – огромного роста, с короткими руками-кувалдами и круглыми чёрными глазами с острым взглядом. Он возвысился над архимандритом и, не смиряя своего трубного баса, дерзко, без чину, прорычал:

– Аз есмь глазами слаб, очков же не иму.

Архимандрит потребовал Четьи Минеи и дал отцу Агафону свои очки. Диакон, возложив их на нос, по слогам, с заиканьем, запинками и длинными остановками, с трудом одолел одну страницу, чем сильно разгневал отца Вениамина, и тот в объездном журнале записал замечание игумену, отцу Варавве. Кстати, далеко не первое. Он, в свою очередь, наложил на провинившегося диакона епитимью трудную: три дня беспрерывного моления в келье и по тысяче поклонов. И вот, сбежал, аспид! Игумен был вне себя от гнева, а гнев, как известно, тяжкий грех, который ему отмаливать и отмаливать.

На следующий день, в воскресенье, к отцу Варавве пришёл сиделец с жалобою опять же на отца Агафона. Что он в субботу, де, был в кабаке и просил в долг вина у его жены. Она в долг ему не дала, так как он ещё за прошлый раз ещё не расплатился. Тогда отец Агафон вскочил за стойку, изодрал на кабатчице рубаху и покусал несчастную.

– Позвать иеродиакона, – сердито приказал игумен послушнику.

Но тот Агафона не нашёл, и только к обедне мужики привезли его в монастырь из слободки, в телеге, с подранной харей и мертвецки пьяного. Назавтра он не явился к заутрене, а к обедне поспел заново пьяным. Очевидно, ещё что-то украл из монастырского имущества и променял на вино.

Отец Варавва распорядился после обедни при всей братии посадить нарушителя монастырского порядка на цепь. Сидя на цепи, Агафон рычал, аки дикий зверь, и делал страшные рожи, чем веселил монахов и жителей слободы, собравшихся на заднем дворе вокруг столба. Представление продолжалось до самых сумерек, пока Агафон не задремал, повиснув прямо на цепях.

«Ах, Агафон, Агафон…. Страшило монастырское. Какой срам! Его именем уже детей в слободе пугают. Народ боится глазами с ним встретиться, не то, что разговаривать. Шарахаются, аки от гиены огненной. А обители какое поношение!», – сокрушался игумен, окидывая взглядом огромную тушу дьякона.

Последние дни стояли жаркие. В святой обители праздновался день святых апостолов Петра и Павла. Агафон, уже снятый с цепей, с такой радости сильно напился, пошёл на скотный двор и стал беспричинно тягать за волосы молодого послушника. А когда тот вырвался и убежал, полез к пастуховой жене на квартиру. Она, дрожа от страха, закрылась на щеколду. Диакон, выхватив из ограды тынину, ударил ею в окно, которое разлетелось в щепы. При этом он богохульствовал и сквернословил.

Молодица схватила ребёнка и хотела, было, бежать. Но отец Агафон стал бить её по лицу, потом по спине тыниною до тех пор, пока та изломалась. Тогда он, откинув плачущего дитяти в сторону, схватил пастухову жену за волосы, бил и таскал по земле. Как рассказывал послушник, притаившийся за овчарней, «бысть вопль и стенания несчастной до шестого часу». Понадобилась сила трёх человек, чтобы схватить отца Агафона, скрутить вервием и опять посадить на цепь.

Баба же, когда слободяне занесли её в горницу, уже чуть дышала. Тут же позвали знахарку, но если несчастная отдаст Богу душу, Агафону не миновать каторги. Неизвестно, понимал ли он это, но, будучи в цепях, на этот раз притих и даже как будто задумался.

Тут зазвонили к ранней обедне, и началась служба, которую отцы отслужили с удивительным тщанием и особым рвением, поскольку не хотели сменить на цепи иеродиакона.

После обедни игумен собрал братию у столба с Агафоном и в назидание велел того прилюдно выпороть. Когда диакона огрели кнутом в третий раз, он разъярился так, что вырвал крюки крепления и, пронёсся по обители, аки ветер, сбив по пути кастеляна, отца Мафусаила, который упав, по слабости и старости испустил дух. Затем диакон выскочил за врата, и… поминай, как звали.

– Ну, всё, – подумал отец Варавва, – кому Рождество Христово, а мне – Успенье. Можно сказать, что места я уже лишился. Спаси, Господи, – истово перекрестился неудалый пастырь.

Агафон переправился через Дон с двумя мужиками, вплавь, держась за лошадь одного из них. Крестьяне были легко одеты, в лаптях и говорили, что на той стороне будет всё: и деньги, и лошади, и одежа, и вино хмельное, а главное – воля. Они стакнулись с попом на ярмарке, потом весело погуляли в кабаке. Собутыльников прельстила немеряная сила отца дьякона. Он на спор под пьяный хохот зрителей гнул подковы, разгибал цепи и головой проламывал глинобитные плетни.

За беглым диаконом охотились. За несколько месяцев пребывания на Дону поп был замечен в бесчисленных кражах, грабежах и драках и даже получил прозвище – Дикий расстрига. Казаки не раз объединялись на его поимку, но каждый раз дьякон ускользал от них, как будто предчувствовал засаду.

Надо сказать, даже подельники его побаивались. Он в пьяном буйстве перед уже решённой переправой чуть не задушил кушаком одного из них, Семёна, который пытался отобрать у него бутыль с брагой.

Агафон, если не был пьян, то был недоволен, и тогда ворчал или поносил всех грязной руганью и богохульными словесами.

Малочисленная ватага за Доном, однако, успехов не добилась. Она уже несколько месяцев тщетно носилась по степи, стремясь присоединится к более крупной шайке, или, на худой конец, найти Агафону какого-нибудь коня. Семёну и второму подельнику, Асею, надоело по очереди возить его на своих жеребцах, чуять сзади себя его тяжёлое дыхание, нюхать зловоние, исходящее от его пропотевшего облачения, и слушать постоянное сквернословие «святого отца».

Тёмные дела, пьяные бесчинства, разбой, лжа не тяготили совесть заблудшей овцы Господа нашего. Главное для Агафона – утроба. И если она требует, он не остановится ни перед чем. «Яко сказано: василиск останется василиском, аспид – аспидом, прах – прахом», – часто приговаривал диакон. А утроба его требовала и требовала всё новых «яств». Поскольку в Задонье беглецам не везло, они сговорились отправиться далее, за Кубань. Во-первых, там теплее, во-вторых – вольготней, а уж конями там и вином или бузой 21 21 Разновидность хмельного напитка у черкесов. , по которым все соскучились, у черкесов, разживутся точно.