Валерий Рябых - Загадка Симфосия. Исторический детектив

В которой у Василия томится душа, но потом приходит просветление .

Пробудился я от унылых ударов колокольного «перебора», который означал, что совершается вынос теле усопшего Захарии. Похоронный звон выражает грусть и скорбь об усопшем. Неторопливый перезвон колоколов (от самого крохотного до великана) являет собой становление человека на земле, от ребячества до умудренной зрелости. А одновременный удар всех колоколов обозначает пресечение земной жизни смертью. Я помолился за беднягу, пожелав его страстотерпице душе вечной жизни со Христом.

Мне было тяжко. На сердце свербела докучливая мысль: зачем я позволил втянуть себя в боярский розыск? Не к лицу черноризцу напяливать на себя опорки судебных тиунов, усердствовать в сыскной гоньбе. Нелестный то удел.

Хотя, я, безусловно, разделял правду Андрея Ростиславича, не подвергал сомнению надобность восстановить истину, отыскать и покарать подлинного убийцу. Не капли жалости не испытывал я к супостату, посягнувшему на самое ценное – жизнь человека. Напротив, желал ему самого тяжкого наказания.

Но разум мой некрепкий раздирался в противоречивом томлении, якобы я согрешил, не зная в чем, а исповедью утешиться нельзя.

Подавляемый ощущением неприкаянности, явился я в опустевший храм божий, алкая искупительной молитвы. Молился долго, наконец, прочел девяностый псалом (1), – и полегчало мне. Смиренно дождался повечерия, и выстоял всю службу. В самом конце часа, заметив в темном нефе (у образа Крестителя) задумчиво стоявшего боярина, я осведомился у него, тщась утаить свое смятение:

– Какие будут указания, боярин? Что мне прикажешь делать? Вечор с тобой идти, али как?

– Обязательно пойдем! Как же иначе? Без твоей помощи не обойтись. Не хочу привлекать суздальских, – ну их. Уж очень они нерасторопны, лишнее внимание привлекут к себе. Ну, а ты проворен и смекалист. Только на тебя и надеюсь. Наверняка мы вдвоем управимся.

Мне ничего не осталось, как поблагодарить Ростиславича за оказанное доверие. Меж тем он продолжил:

– Уж очень мне хочется посмотреть сборище богомильское. Похоже, они не причастны к гибели библиотекаря, а впрочем, как сказать, – пути господни неисповедимы?

– А, что ежели сходка еретиков не состоится? – подал я голос. – Неужто они столь безрассудны, что отважатся проводить мессу, когда обитель кишмя кишит княжьими людьми?

Мой вопрос не смутил боярина. Он не раздумывая, ответил:

– В том-то и вся суть! Если они не виновны в смерти Захарии, чего им таиться? Наоборот, сегодня ночью до них никому нет дела, вся стража печется только о князе. Впрочем, что у сектантов на уме не ведомо, нам бы следовало поостеречься.

Так вот, мой тебе совет Василий: одень под рясу кольчужку, прихвати кинжалец, я видел его у тебя. Особо не робей, думаю, на нас не набросятся с тесаками. Черноризцы горазды на велеречивые измышления, а к телесному ратоборству никак не привычны.

А теперь условимся. Больше ко мне не подходи: и на вечери, и в трапезной. Сотворим для умников видимость, что на сегодня мы ничего не замышляем, пусть себе расслабятся и не мешают нам. Сойдемся в моей келье, часа за два до полуночи.

Я согласно кивнул головой, вознамерился уже уходить, но боярин, удержав меня, добавил:

– Я, Василий, с умыслом явился к повечерию. Хотел понаблюдать, как держит себя братия после погребения (2) Захарии? Может статься, кто-то выдаст себя непомерной суетой, или еще каким образом? И знаешь, – Андрей Ростилавич лукаво сощурил глаза, – не прогадал!

Ты стоял справа, и не мог заметить, что монастырские старцы Парфений и Аполлинарий, во время службы, уединились в пустом приделе и что-то оживленно обсуждали, вероятно, даже спорили. Судя по их взволнованному тону, они говорили на злобу дня, о насущном. Но препирались, скажу тебе, правда без вражды.

Ты был прав. На мой взгляд – у старичков определенно натянутые отношения с монастырской верхушкой. Но одно дело, недолюбливать отца игумена, ехидно подмечать промахи, посмеиваться над его оплошностями, совсем другое дело, – вести свою игру. И я не ошибусь, именно тем и заняты старцы Парфений и Аполлинарий. Жаль, правда, что не ведаю их помыслов, впрочем, отчаиваться рано. Но в одном не сомневаюсь. Весь мой предыдущий опыт мечника и ближнего боярина подсказывает мне – в обители назревает заговор.

Я намерен откровенно поговорить с отцом Парфением, тем паче, он сам вызвался. На первый взгляд может показаться, что лучшего союзника нам не сыскать. Ты сам говорил, как он горой стоял за Всеволода Суздальского, осуждал наших противников. Да только, – боярин облизал пересохшие губы, – мне ли не знать, доверие…, оно ведь не словом рождается. Делом слова должны поверяться! Иной ведь, корысти ради, прикинется сущим агнцем, а ведь подлец-подлецом. Будем надеяться, что старец Парфений порядочный человек.

– Не думаю, боярин, что духовник и монах с Афона способны запятнаться дурными делами, тем паче замыслить на жизнь собрата? – заступился я за безобидных иноков. – Мало ли о чем могли судачить старцы? И вообще, настоящий убийца и рта не откроет о тайно содеянном. Сам сказывал, боярин, – слово не воробей, улетит, не поймаешь!

А-а, – досадливо крякнул Андрей Ростиславич, – ты так ничего не понял, Василий! Я пока вообще никого не подозреваю, а уж тем более не виню. Пойми меня правильно. Для того чтобы подступиться к этому делу, а оно, как понимаешь, непростое, следует перво-наперво разобраться с обстановкой в обители. Уяснить, почему в успешном с виду монастыре произошло убийство инока, и заметь, – не рядового чернеца?

– Я к тому и говорю, – мне хотелось оправдаться в глазах Ростиславича, – Парфений, он многое должен знать.

Впрочем, мысли мои были сумбурны, ничего умного в голову не шло. Чтобы не показаться полным профаном, оставалось лишь поддакивать боярину. Но он и не слушал меня:

– Странная киновия!? С самого начала, стоило мне, очутиться в ее стенах я ощутил прель разобщения, какую-то рознь – соперничество между иноками. Так не должно быть. В обители напрочь отсутствует настрой, смыкающий братию, нет общего авторитета, люди сами по себе. Что печально, ибо чревато любой неожиданностью.

Ввергает в тревогу и сам игумен, поступки его странны, он как бы и не полновластный хозяин монастыря. То и дело подзывает келаря, духовников, пресвитера, советуется с ними по мелочам, будто не правомочен решить, как ему поступить. Ведет себя как временщик. Оно и понятно, его поставили в обитель против личной воли, заткнули им дыру. Он чуждый киновии человек, ее удел мало волнует его. Хотя, насколько я разбираюсь в людях, он не безучастен к собственной судьбе, ишь как его всполошили открытые обстоятельства смерти библиотекаря.