Геннадий Прашкевич - Секретный дьяк

– Мы, как и ты, государевы люди, Яков Афанасьич. Мы тоже люди императора Петра Алексеевича, Отца Отечества.

– Почему Отца?

– Русские адмиралы за великия победы его титул такой представили. Отец Отечества, Петр Великий, Император Всероссийский. Он шведа побил.

– Как?! – неистово вскрикнул, слегка приподнимаясь, сердитый дух, и в голосе его пробилась слеза гордости и умиления. – Победил государь, встал на море? Неужто, наконец, побил шведа?

– Побил.

– А матушка полковница, здорова ли?

– Очень здорова, маиор. А для тебя храню в кармане письмо.

– Да от кого?

– От доброй вдовы Саплиной.

– Да почему вдовы?

– Думали, погиб ты, Яков Афанасьич.

– Жив, жив я! – неукротимо вскричал маиор, смело поднимаясь во весь свой невеликий рост. И даже укорил Ивана: – Неверие – зло большое. После шведов, может, главное. – И спросил: – Как твое имя, человек из России?

– Иван Крестинин. Официальный секретный дьяк.

– Ну? Знал Крестининых. Отчего ж ты в секрете? Может, привез пудры для парика?

– Да какая ж у меня пудра?

– А ты поднимись над камнем.

– Не будешь ли стрелять, маиор?

– Не буду.

Иван без колебаний поднялся.

– Может, это и ты… – после долгого рассматривания раздумчиво произнес маиор. – Пока не знаю… Много прошло времени… – И спросил: – Где буса, на которой пришли?

– Пошла на ту сторону. Чиниться и дикующих придержать.

– Я видел вас вчера. Думал апонцы. Почему поп стоял на носу?

– Так то брат Игнатий. Хорошо смыслит в морском деле.

– Как? Поп поганый? – выругался маиор.

– Да почему ж поганый?

– Да потому, что я сразу его узнал! И кличка ему – Игнашка.

– Почему так говоришь?

– Да потому, что он поп поганый! – непреклонно повторил маиор. – Я чувствовал, что он здесь появится. Может, это и хорошо. Я слово дал повесить того попа! Мне такое право дано государем – вешать изменников! – Неукротимый маиор, прихрамывая, волоча левую ногу, с сабелькой на боку смело направился к казакам, за ним испуганно последовал полоняник-апонец с коротенькой косичкой на голове и в руках с тяжелой пищалью. – Я слово дал, что самолично смажу веревку для того попа поганого сайпой. Сайпа – это ворвань, хорошо прокипяченная с золой, – объяснил маиор, изумленно разглядывая господина Чепесюка, будто кого-то в нем узнавая. – Я слово дал, что самолично вздерну попа.

– Выходит, знал брата Игнатия?

– Даже очень знал!… – маиор Саплин остановился напротив Ивана и смело уставился на настороженно поглядывающих в сторону полуземлянки казаков. Добавил, как сплюнул: – Он поп поганый, другим быть не может! В миру звали проще его. Козырем.

– Козырем? – изумился Иван.

– Да он, он! Вор и бунтовщик! Убивец камчатских прикащиков! Тварь, возмущающая мир божий.

– Быть такого не может, – сказал Иван на всякий случай. – Говорят, что вора Козыря запытали до смерти в Санкт-Петербурхе еще два года назад. А еще говорят, что раньше убили под Тобольском. А еще говорят, что и того раньше казнен он медленным копчением далеко в Сибири. А еще говорят, что до сих пор в смыках сидит в некой тюрьме. Не мог бы я не знать, что это Козырь. Служит со мной человек, знавший его.

– Как имя человека?

– Похабин.

– Ну, вот видишь? – засмеялся маиор и, странно, как птица, моргнув, уставился на господина Чепесюка: – Многие хотели бы закоптить вора Козыря до смерти. А он ловок. У него принсипов нет. Коль надо, наденет рясу монаха, а надо, человека убьет. Под Тобольском, например, не думая, убил священника за то, что тот не хотел его исповедать. В другом городе столкнул малого ребенка с моста за то, что ребенок побежал навстречу. Говорят, лукавым волшебством умеет разлучать людей, зимой ходит босиком и демоны у него в услужении. Не имей демонов, – сплюнул, – не попал бы я и на этот остров. Монах сегодня идет благостный, глядя на него, люди умиленно дивятся: «Вот брат Игнатий пошел на моление», а завтра, пьяный, спит тот поганый Игнашка в алтаре, таскает за бороду церковного сторожа за угар в церкви, самому архимандриту грозит: вот ты, дескать, хочешь в железную чепь меня заковать, а я сам тебя закую! – Маиор с чувством прижал кулаки к груди: – Такого человека, как вор Козырь, запытать трудно. Козырь – это зло. После шведов, может, главное.

И обнял Ивана.

– …И стал я, как тот Мелхиседек, что жил в чаще леса на горе Фаворстей. Семь лет ел верхушки растений, лизал траву, но дерзко, по-старинному растущую бороду резал ножом, резал и длинные волосы, не нарушал приказ государя, помнил его отеческую аттенцию. Носил парик, хранил в сердце поучение государя, обращенное лично ко мне на одном куртаге. Без принсипов нельзя, маиор, сказал мне тогда доверительно государь. Он сильно в тот вечер был весел, выделывал прыжки-каприоли, всех увлекал в цепочку, чтобы без исключения веселились и дружески плясали кеттентанц, а потом, отдыхая, поднес чашу крепкого. Деятель без принсипов, маиор, сказал мне государь доверительно, при первой сложности впадает в десперацию, сильно теряется, а, значит, ему не управлять следует, а трудиться на ином поприще. Рыть каналы, к примеру, или валить лес. И то и другое, маиор, всегда будет надобиться России.

Неукротимый маиор обвел слушающих торжествующим взглядом, и особенно остановился на господине Чепесюке.

– …И пошил я кафтан из легких шкур. Может, не похож на венгерский или немецкий, но пошит не ниже колен, как того требует государь, и производит благоприятное впечатление. И за все годы не пробовал ни капли никаких вин, никаких елексиров. Ни ренских, ни романеи, ни процеженных. И ни пива с кардамоном, и ни медов малиновых и вишневых, – с горечью добавил неукротимый маиор. – Сделав фриштык, при любом состоянии духа и атмосферы, каждый день бодрым шагом обхожу гору, тем самым вводя любого противника в сильную олтерацию. В сильной растерянности противник взирает на меня, боясь приблизиться к берегам, и всегда сильно пугается белого парика, долженствующего указывать на мои принсипы. Так частым обхождением с неприятелем и укрепляю врожденную смелость.

Поедая печеное мясо сивуча, казаки пораженно слушали маиора.

– …Делай, что должно, и пусть будет, что будет! – заключил, ударив кулаком по столу, неукротимый маиор. – Отеческая аттенция моего государя так велика, что по-настоящему до сих не могу донести ее до сознания мохнатых куши, впрочем, согласившимися с давними долгами России.

Маиор гордо вскинул голову, одетую в свалявшийся, но когда-то светлый парик, и с некоторым сомнением оглядел казаков, прочно утвердившихся за деревянным столом, надежно, как в кабаке, врытым ножками в землю.

– …А что касается нежных баб, – сказал он, кивнув в сторону летнего очага, вокруг которого толпились страшные рожи, выглядывавшие раньше из полуземлянки и при ближайшем рассмотрении оказавшиеся не столь уж и страшными. – Что касается нежных баб, так то сожительницы мои, иначе переменные жены. Как бы считаю их сервитьерками. Каждая принята мною в пользу России. Которая меньше, та Афака. А побольше – Заагшем. А та, которая воду льет в горшок, та Казукч, иначе Плачущая. Бывает так, что, как чайка, плачет на плохую погоду. Это большое зло. После шведов, может, главное.