Геннадий Прашкевич - Секретный дьяк

Млел огонь в очаге. Монстр Тюнька, дьяк-фантаст, слушая маиора, испуганно ежился, но не забывал поглядывать на Афаку. Афака, дикующая девка Селебен, маленькая, плотная, в короткой парке из птичьих шкурок, что-то кипятила в горшках, ставила на стол лаковую деревянную посуду. По гнутым бокам посуды вились необычные растения. В балагане пахло незнакомо, тревожно. Взмахивал руками неукротимый маиор Саплин, помогая себе объяснить то, чего никогда не объяснишь словами. Только у Ивана билась в голове некая тревожная мысль: а как объяснит неукротимый маиор доброй соломенной вдове присутствие рядом с ним трех денщиков, трех сервитьеров, у которых у всех круглые женские груди, и выговор, как у птичек? Хотел подробно расспросить маиора о воре Козыре, но тревожно думал почему-то об этом: вернувшись, как объяснит неукротимый маиор доброй вдове существование таких денщиков? Ведь не один год, надо полагать, живет с ними. Язычницы!

Афака тем временем, бросая бесстыдные взгляды на монстра Тюньку, принесла на широком деревянном блюде новые, черные, как уголь, куски горячего сивучьего мяса. Вкусно запахло пищей, как в тихий праздник пахнет в русском дому. Только мясо на блюде было черное, как угль, а само блюдо покрыто лаком.

Над щелястым балаганом небо.

Вдали море без берегов.

Вдруг, кланяясь низко, подошел к столу полоняник. Волосы на голове бритые, только на затылке торчал пучок, перевитый белым снурком, неведомо каким маслом мазанный, так весь и блестел.

– А это апонец Сан, – сказал маиор, сыто, но зорко щурясь. – Тоже денщик. Человек из подлых, но самый верный. Свою официю понимает. У них, в Апонии, подлые люди ходят наги, только срам прикрывают пестрядью. Я запретил. Берегу его. Робкий. – Он хлопнул в ладони и полоняник действительно упал на колени. – Весьма робкий народ, – кивнул маиор. – Было, пытался поить полоняника винцом. Сам выгонял крепкое винцо, думал, угощу робкого полоняника, он осмелеет и расскажет, как баре живут в Апонии. Напоил его как скота, но он даже в скотстве остался робок, только все пытался зарубить сабелькой Казукч, Плачущую, видно, виды на нее имел.

Твердо глянул на Ивана:

– Зря поверил попу Игнашке. Он всю жизнь искал для себя судно. Говорили, что на Пенжине пытался силой захватить судно. Теперь обманет.

– Да зачем?

– Да чтобы уйти с России. У него мечта сделать так, чтобы первым войти в Апонию. Он всех вас бросит.

– У нас на бусе верные люди.

– Он уговорит, – возразил маиор. – Он умеет. А кто не захочет, тех зарежет или бросит в воду.

– Да разве мы не христиане? – не поверил Иван. – Разве бросит монах братьев-христиан посреди дикующих?

– Обязательно бросит, как меня бросил, – уверенно подтвердил маиор. – Если мы сами силой и неожиданно не взойдем на палубу бусы, поп поганый не станет никого ждать. Теперь буса в его руках, он всегда о таком мечтал. В нелепом неистовстве пойдет теперь только в сторону Апонии.

– Да почему не с нами?

– А зачем? – удивился маиор. – Он один хочет!

– Так с ним же наши люди, – напомнил Иван, тревожно вспомнив Похабина.

– Бросит за борт. Чтобы исполнить воровскую мечту, все сделает. Чтобы получить бусу и средства, вор Козырь тайно доходил до самого Санкт-Петербурха, томился в Тобольске, просил, убеждал государевых людей, только ничего не выпросил и никого не убедил. Нрав подлый явственно отражен в его глазах. Гордыня нечеловеческая. Гордыни в Игнашке больше, чем серебра в моей горе. Издали чувствую в воре страшное. Если сейчас подойдет невидимо, я все равно почувствую. А если почувствую, ждать не стану, сразу выхвачу нож.

Кивнул полонянику:

– Вверх поднимись. Глянь, не вернулась ли буса? Если что увидишь, сразу ко мне.

Апонец понимающе поклонился.

– Не изменит? – спросил Иван.

– Никогда!

А Тюнька спросил испуганно:

– Коль брат Игнатий действительно обманул, как жить будем?

– Построим новую бусу, – ответил маиор. – Правда, не сразу. Теперь уже зима на носу. А зима – зло большое. После шведов, может, главное.

– Зимовать придется? – совсем испугался Тюнька. – Как?

– А как я зимовал, – обьяснил маиор. – Терпеливо, и не забывая официи. В государственных делах спешка ни к чему.

На восточную сторону острова вышли к обеду следующего дня.

Ночь неукротимый маиор Саплин почти не спал. Все думал, с чем можно расстаться, а что непременно взять с собой. Решили так, что, отбив бусу у попа поганого, вернутся морем к полуземлянке, и заберут на борт все, что захочет забрать маиор. Но все равно даже сейчас кое-что маиор не захотел оставлять. На птичьем языке дикующих отрывисто отдавал приказы переменным женам. Растерянно всхлипывая, меньшая Афака, большая Заагшем, и Казукч, Плачущая, увязывали шкурки лис, прятали в кожаные мешочки образцы серебра и камней, собирали в одно место необычную лаковую посуду и выгнутые сабельки, когда-то с боем отнятые у заезжих апонцев.

Неужто маиор собирается везти в Санкт-Петербург не только нажитое, но и своих переменных жен? – дивился Иван, наблюдая за метаниями неукротимого маиора. Неужто не оставит язычниц на острове? Неужто не побоится отлучения от церкви? Да и по-христиански ли это – отрывать язычниц от их родимцев, остающихся на острове? Простит ли такое маиору его любящая вдова? А если простит, то как будут смотреть на иностранных дикующих, на денщиков женского пола, на сервитьерок мохнатых в Мокрушиной слободе? Что скажет, узнав о таком, сам Усатый, уважающий маиора за великое геройство, но при этом строгий христианин, обязанный строго печься о величии и чистоте православия? Куда, наконец, добрая соломенная вдова будет укладывать на ночь диких переменных жен неукротимого маиора, привыкших к плачу чаек, к свежему ветерку с моря, к вяленой рыбе, и к морю, всегда стоящему вокруг острова, ну и само собой, к одной с маиором цыновке?

Не знал, как на такое ответить. Зато, наверное, маиор знал.

И меньшая Афака, и большая Заагшем, и Казукч, Плачущая, всхлипывали, как чайки на непогоду, но беспрекословно выполняли каждый приказ неукротимого маиора. Утром приготовили пищу, почистили одежду. Занимаясь чисткой, горестно пели заунывными птичьими голосами, и слышалась в их песне неведомая тоска. Боялись, наверное, что после нелегкой, но счастливой жизни с маиором, владеющим искусством пускать молоньи и управлять миром, придется вернуться к неряшливым родимцам, делить с ними нечистую скаредную пищу, жить в тесных балаганах, рожать мохнатых младенцев, никогда при этом не забывая строгого, но справедливого неукротимого русского маиора, известного на островах под именем сердитого духа Уни-Камуя…

Судьба с детства испытывала маиора Саплина.