Колин Маккалоу - Травяной венок. Том 1

На третий день состоялись похороны. В знак уважения к скорби того, кто в недавнем прошлом являлся городским претором, а в будущем должен был, по всей вероятности, стать консулом, все общественные мероприятия были отменены. Завсегдатаи форума, в черных траурных тогах, выстроились в ожидании похоронной процессии. Последняя, из-за участия в ней колесниц, двигалась более долгим маршрутом, чем обычно, и вышла к форуму между храмом Кастора и Поллукса и базиликой Семпрония. Первыми показались двое могильщиков в черных тогах, за ними музыканты, также в черном, которые играли на прямых трубах, изогнутых рожках и флейтах, изготовленных из костей поверженных врагов Рима. Похоронная музыка была мрачной, не слишком изысканной и мелодичной. Вслед за музыкантами шли женщины в трауре – профессиональные плакальщицы, выводившие погребальную песнь, бившие себя кулаками в грудь и плакавшие настоящими слезами. За ними – группа танцоров с кипарисовыми ветвями, чьи ритуальные пляски и телодвижения были древнее самого Рима. Перед носилками с усопшим ехали на колесницах, запряженных вороными конями, пятеро актеров в восковых масках и парадных тогах предков Суллы. Носилки покоились на плечах восьми носильщиков в черном – вольноотпущенных из числа бывших рабов матери Луция Корнелия, Клитумны. За носилками шел, укрывшись с головой траурной тогой, отец покойного в сопровождении своего племянника Луция Нония, а также Гая Мария, Секста Юлия Цезаря, Квинта Лутация Цезаря, Луция Юлия Цезаря и Гая Юлия Цезаря Страбона, чьи головы тоже были покрыты. За мужчинами следовали женщины, простоволосые и растрепанные.

Дойдя до трибуны форума, музыканты, плакальщицы, танцоры и носильщики остановились, а актеров в восковых масках препроводили наверх и усадили в почетные курульные кресла из слоновой кости. Затем туда же внесли носилки с телом юноши, за которыми последовали скорбящие родственники – все, за исключением Луция Нония и Элии, – чтобы послушать прощальное слово. Произнес его, весьма сжато, сам Луций Корнелий Сулла:

– Сегодня я хороню своего сына. Он был потомком рода Корнелиев, ветви, которая за более чем двухсотлетнюю свою историю дала Риму консулов, жрецов и прочих уважаемых мужей. В декабре он должен был достигнуть совершеннолетия и присоединиться к сонму этих мужей. Однако этому не суждено было случиться. Он умер без малого пятнадцати лет от роду…

Сулла прервал ненадолго свою речь и обвел взглядом присутствующих. На глаза ему попался молодой Марий, уже облаченный во взрослую тогу. Корнелия Сулла время от времени бросала безнадежные взгляды на своего возлюбленного, чье новое положение делало его для нее почти недоступным. Аврелия и Юлия тоже были здесь. Но если вторая рыдала и поддерживала вконец обессилевшую Элию, то первая стояла прямо, с сухими глазами, с лицом скорее мрачным, чем горестным. Луций Корнелий продолжил:

– Мой сын был прекрасным юношей, достойным любви и заботы. Его мать умерла, когда он был еще маленьким, но приемная мать заменила ее ему. Со временем он бы стал достойным отпрыском благородного патрицианского рода, ибо он был воспитан, умен, любознателен и мужествен. Во время моего путешествия на Восток для встречи с царями Понта и Армении, он отправился со мной и отважно переносил все опасности и лишения, которыми чревато подобное путешествие. Он присутствовал на моей беседе с парфянскими послами и был бы лучшей кандидатурой из молодых людей его поколения для продолжения таких переговоров. Он был моим ближайшим соратником и последователем. Судьбою ему было уготовано, чтобы болезнь подкосила его дома, в Риме. Тем хуже Риму, тем горше мне и моей семье. Я хороню его, преисполненный огромной любви и еще большего горя.

Когда церемония закончилась, все встали. Траурный кортеж вновь выстроился и тронулся в сторону Аппиевой дороги, где были захоронены почти все Корнелии. У двери склепа носилки опустили. Луций Корнелий Сулла поднял на руки тело сына и опустил в мраморный саркофаг, установленный на досках. Крышку саркофага поставили на место – и его с помощью досок спустили внутрь склепа. Сулла закрыл бронзовую дверь, а вместе с нею словно часть самого себя. Часть его существа осталась навсегда там, в склепе. Его сына больше нет. Отныне уже ничто не будет по-прежнему.

Через несколько дней после похорон молодого Суллы был принят аграрный закон Ливия. Он был представлен народному собранию после одобрения сенатом, где поддержке его не смогло помешать даже страстное сопротивление Цепиона и Вария. И натолкнулся неожиданно на серьезную оппозицию во время комиций. Чего Друз никак не мог предвидеть – так это недовольство италиков, но именно они главным образом воспротивились принятию законопроекта. Хотя римские ager publicus не принадлежали им, их собственные владения граничили с первыми, а строгость соблюдения границ практически не контролировалась. Так что не один белый межевой камень был тайком передвинут, и множество наделов, принадлежавших италийским владельцам, незаконно разрослись за счет их римских соседей. Теперь же, в случае принятия этого закона, предстояла бы крупномасштабная ревизия границ, как пролог к последующему переделу общественных владений и разделу их на участки площадью в десять югер. Так что все нарушения неминуемо выявились бы и были бы устранены. Болезненнее всего обстояло положение в Этрурии – вероятно, потому, что одним из крупнейших латифундистов там был Гай Марий, которого не слишком беспокоило, не прирезывают ли его италийские соседи себе куски вверенных ему государственных земель. Представители Умбрии также атаковали законопроект, и лишь Кампания вела себя спокойно.

Друз, однако, остался доволен. Скавр, Марий и даже Катул Цезарь прониклись его идеями относительно ager publicus и совместными усилиями сумели убедить младшего консула, Филиппа, чтобы тот не выступал против. И хотя Цепиону заткнуть рот оказалось невозможно, – протесты его были гласом вопиющего в пустыне (частично из-за полного отсутствия у того ораторских данных, отчасти же благодаря успешно пущенным слухам о нечистом происхождении его состояния – а богатство роду Сервилиев Цепионов римляне простить не могли). В итоге в письме к Силону Друз писал:

«Потому прошу тебя, Квинт Поппедий, приложи все возможные усилия, дабы убедить этрурцев и умбрийцев не шуметь. Меньше всего я хочу вызвать беспокойство у тех, кому изначально принадлежали земли, которые я стараюсь раздать.»

Ответ Силона был мало обнадеживающим: «К несчастью, Марк Ливий, я имею мало влияния на умбрийцев и этрурцев. И те, и другие странный народ, страшно независимые и с опаской относящиеся к римлянам. Будь готов к двум неприятностям. Одна из них грозит с севера, и о ней говорят во всеуслышание. О второй же я узнал по чистой случайности, однако беспокоит она меня гораздо больше, чем первая.