Колин Маккалоу - Травяной венок. Том 2

Когда она в первый раз увидела Суллу на обеде много лет назад, он поразил ее. Она никогда не видела мужчину такого красивого, сильного и сурового и вместе с тем такого… женственного, что ли? То, что она почувствовала тогда к нему (и ощущала все время, когда следила за ним, как он ходил по Риму, собирая голоса для преторских выборов), осознавалось ею не как плотское влечение, потому что она была замужней женщиной, имевшей опыт полового общения, и считала его не самым важным и наименее привлекательным аспектом любви. Ее страсть к Сулле была чем-то вроде влюбленности школьницы – нечто из воздуха и ветра, а не из огня и воды. Из-за колонн и навесов она с наслаждением смотрела на него, мечтая скорее о его поцелуях, нежели о его члене, стремясь к нему в чрезмерно романтической манере. Все, чего она хотела, – это завоевать его, подчинить себе, чтобы он упал на колени у ее ног от любви к ней.

В конце концов ее муж этому воспрепятствовал, и все в ее жизни изменилось. Но не ее любовь к Сулле.

– Ты выставляешь себя в смешном виде, Цецилия Метелла Далматика, – спокойно и холодно сказал ей тогда Скавр. – Но, хуже того, ты и меня выставила на посмешище. Весь город смеется надо мной, и это нужно прекратить. Ты мечтала, вздыхала и страдала глупейшим образом по человеку, который не замечал и не поощрял тебя и не желал твоего внимания и которого я вынужден теперь наказать, чтобы сохранить свою репутацию. Если бы ты не помешала ему и мне, он стал бы претором – как он этого заслуживает. Таким образом, ты испортила жизнь двум мужчинам – твоему мужу и другому, совершенно невиновному. То, что я не называю себя невиновным, объясняется моей слабостью, из-за которой я позволил этому унижению продолжаться слишком долго. Но я надеялся, что ты сама увидишь ошибочность своего поведения и покажешь всему Риму, что ты в конце концов достойная жена главы сената. Однако время показало, что ты никчемная идиотка. И есть только один способ обращения с никчемными идиотками. Ты никогда больше не выйдешь из этого дома ни по какому поводу. Ни на свадьбу, ни на похороны, ни к подругам, ни в лавку. Подруги также не будут ходить к тебе, потому что я не могу верить в твою скромность. Я должен сказать тебе, что ты глупый и пустой сосуд и неподходящая жена для человека моего dignitas и auctoritas. А теперь иди.

Разумеется, столь монументальное неодобрение не отвратило Скавра от телесного контакта со своей женой, но он был стар и старел все более, и эти случаи становились все реже и реже. Когда она родила сына, Скавр стал относиться к ней лучше, но отказался смягчить условия заточения. И в своей изоляции, когда время ложилось на плечи, как слиток свинца, она продолжала думать о Сулле и любить его. Так же незрело, всем своим девическим сердцем.

Вид обнаженного Суллы теперь не вызвал у нее сексуального желания, а только удивление и восхищение его красотой и мужественностью, а также осознание того, что разница между Суллой и Скавром была в конце концов минимальной. Красота, мужественность. Это были реальные различия. Сулла не упал на колени к ее ногам и не заплакал от любви к ней! Она не завоевала его! Он сам собирался завоевать ее. Пробить своим тараном ее ворота.

– Сними это, Далматика, – повторил он.

Она сняла ночную рубашку с готовностью ребенка, застигнутого за какой-то шалостью, а он смотрел с улыбкой и кивал.

– Ты восхитительна, – молвил он мурлыкающим голосом, шагнул к ней, проскользнул своей возбужденной плотью между ее ног и тесно прижался к ней. Он поцеловал ее, и Далматика испытала больше чувств, чем могла себе вообразить – ощущение его губ, его кожи, его рук, – запах его, чистый и сладкий, как у детей, принявших ванну.

И так, пробуждаясь и взрослея, она открыла для себя измерения, в которых нечего было делать мечтам и фантазиям, а все совершалось живыми, соединившимися телами. И от любви она перешла к обожанию, физическому порабощению.

Сулле она явила то колдовство, которое он впервые познал с Юлиллой, хотя оно магически смешивалось с воспоминанием о Метробии. Он воспарил в экстатическом бреду, которого не переживал уже почти двадцать лет. «Я тоже изголодался, – подумал он с удивлением, – и даже не знал об этом! Это оказывается так важно, так жизненно нужно мне! А я полностью упустил это из виду.»

Неудивительно было, что с того первого невероятного дня женитьбы на Далматике ничто не ранило и не задевало его глубоко – ни возгласы неодобрения на форуме и свист тех, кто осуждал его обращение с Элией, ни злобные инсинуации таких людей, как Филипп, которые видели во всем только деньги Далматики, ни хромающая фигура Мария, опирающегося на своего мальчика, ни толчки и подмигивания Луция Декумия, ни хихиканье тех, кто считал Суллу сатиром, а вдову Скавра соблазненной невинностью, ни горькая нотка, оставленная поздравлениями Метробия, присланными вместе с букетом анютиных глазок.

Менее чем через две недели после женитьбы они переехали в большой особняк на Палатине, возвышавшийся над Большим цирком и расположенный неподалеку от храма Великой Матери. Фрески в их доме были даже лучше, чем у Марка Ливия Друза, колонны из цельного мрамора, мозаичные полы лучшие в Риме, а мебель по роскоши более подходящая для восточного царя, чем для римского сенатора. Сулла и Далматика хвастались столом из лимонного дерева с бесценной столешницей, на которой слои дерева образовывали рисунок павлиньего глаза, поддерживаемой тумбой из слоновой кости, обложенной золотом, в виде переплетенных дельфинов – свадебным подарком Метелла Пия Поросенка.

Покинув дом, в котором Сулла жил в течение двадцати пяти лет, он ощутил еще одно так необходимое ему освобождение. Ушли воспоминания об ужасной старой Клитумне и ее еще более ужасном племяннике Стихусе, ушли воспоминания о Никополис, Юлилле, Марций, Элии. И хотя не ушла память о его сыне, Сулла, по крайней мере, отдалился от всего того, что видел и чувствовал его сын, заглянув в пустую детскую, ему уже не грезился призрак голенького смеющегося мальчика, скачущего к нему неизвестно откуда. С Далматикой он начал все сначала.

Риму повезло, что Сулла задержался в городе намного дольше, чем он пробыл бы, если бы Далматика не существовала. Он остался здесь, чтобы проследить за своей программой облегчения долгов и обдумать пути пополнения казны. Изворачиваясь и выхватывая прибыли, где только можно, Сулла ухитрился заплатить легионам (Помпей Страбон сдержал слово и прислал очень небольшой счет на жалование) и, даже выплатил часть долга Италийской Галлии и с удовлетворением замечал, что деловая жизнь в городе близка к постепенному возрождению.

В марте, однако, он серьезно подумал о том, чтобы оторваться от тела своей жены. Метелл Пий был уже на юге вместе с Мамерком, Цинна и Корнут рыскали по землям марсов, а Помпей Страбон – вместе со своим сыном, но без чудесного автора писем – Цицерона – прокрадывался куда-то в Умбрии.