Наталья Султан-Гирей - Рубикон

— Я и с места могу сказать то, что найду нужным.

— А я говорю, Квинт Фабий, поди сюда! Ну, кому сказал?

Фабий хотел возмутиться, но, взглянув на мелькающие по ступеням курии козьи плащи, нехотя поднялся и побрел к Алтарю Победы.

— Стань сюда! — скомандовал Агриппа. — Будешь подсчитывать голоса! В школе ты был так глуп, что все задачи за тебя решал я. Но заседать в Сенате — не катапульту чертить. Тут и твоего ума хватит. Читай!

У Квинта Фабия от обиды задрожали руки, но он взял табличку с перечислением дел, которые следовало рассмотреть сегодня же, и, косясь на козьи плащи, внятно прочел о жалобах жителей Витумина, обитающих возле храма Дианы. Улицы тонут в нечистотах, отбросы уже много месяцев не вывозятся. Сток в клоаку засорен.

— Тут голосовать нечего, — остановил его консул. — Это дело городского эдила. Кто у вас эдил? Ты? — Агриппа ткнул пальцем в молодого франтоватого сенатора. — Если завтра к вечеру улицы не будут чище твоей щегольской тоги, языком вылизывать мостовую заставлю! Только денежки народные загребать умеете!

— И еще, благородный консул! — Фабий скороговоркой оттарабанил. — Уроженцы Малой Азии просят разрешения воздвигнуть храм Великой Матери Кибелы...

Агриппа нахмурился:

— Не знаю, как другие сенаторы на это посмотрят, а я не разрешаю. Фабий, пиши: "Консул Марк Випсаний Агриппа с единодушного согласия всех присутствующих сенаторов не одобряет строительства подобных капищ, где под видом почитания богов творятся противоестественные пакости и оскопляют юношей". Хотят молиться своей Кибеле — пусть едут к себе в Азию, а нам своих богов хватает. А вот еще о храмах... Читай, Фабий.

— "Сельский житель, чей очаг в горном Пицениуме, неподалеку от города Фирм, просит разрешения воздвигнуть Алтарь Дивному Дитяти, даровавшему хлеб и мир".

Агриппа широко улыбнулся и разом подобрел:

— Я думаю, нужно помочь благочестивому пахарю доброхотными даяниями. Фабий, возьми тарелочку, что на Алтаре, и собери пожертвования. Все мы едим хлеб и радуемся миру, так возблагодарим же юное божество!

Через несколько минут Фабий вернулся к Алтарю Победы с тарелочкой, где весело позванивали золотые денарии.

Дальше речь пошла о разводах и мерах к поднятию нравственности. Агриппа зевнул:

— Ну, тут каждый пусть за собой следит. Не люблю, когда нос в мою постель суют, и чужими не интересуюсь.

Вечера Марк Агриппа проводил у сестры императора. Едва он успевал войти, как вся детвора, все шестеро — Марцелл, две Марцеллины, Юлиола, близнецы Антонии — наперегонки бросались к нему, висли, карабкались на колени. Их шумная возня напоминала молодому пицену детство. Он никогда не забывал одарить всех ребятишек Октавии лакомствами, свистульками и серебряными человечками. Октавия растроганно улыбалась:

— Каким добрым, заботливым отцом ты будешь!

— Надеюсь! Жаль, что ты замужем!

— Я слишком стара для тебя, — вздыхала добродетельная Октавия.

Она не отвергла бы домогательств молодого, красивого полководца, но Агриппа отнюдь не домогался. В его ласковой почтительности не было и тени того, что могло бы смутить ее добродетель. Их связывало нечто гораздо более прочное. На Востоке говорят: друзья наших друзей — наши друзья. Сестра императора и его полководец раз и навсегда решили: враги наших врагов — наши друзья. Их объединила общая ненависть, и объединила прочно. И это было куда надежней лепета ее братца о любви и дружбе. Октавия давно сообразила, что, если вечные болезни когда-нибудь задавят сына Цезаря насмерть, императором Рима ее Марцелл станет только с помощью Марка Агриппы.

Она выучилась готовить любимые кушанья молодого пицена, сама соткала ему белоснежную консульскую тогу из тончайшей иберийской шерсти, легкую и теплую, как дуновение зефира. И, когда Агриппа уходил от них, сама заботливо расправляла складки на этой тоге.

Пока рабыни под наблюдением заботливой хозяйки накрывали стол к вечерней трапезе и щедро рассыпали по скатерти розы, столь редкие зимой, Агриппа внимательно рассматривал сбившихся в кучу детей.

Он давно заметил, что из всех ребятишек сестра императора любит больше всего сына. Ради Марцелла она готова была перегрызть горло каждому. Юлиола и Марцелл составляли как бы аристократию этого детского мирка. Любила или не любила кроткая Октавия племянницу, но в угоду брату баловала ее больше своих дочерей. Затем в этой своеобразной иерархии шли обе Марцеллины, хорошенькие, тоненькие девочки, а где-то в самом отдаленном уголке ее сердца находилось местечко для двух толстеньких кудрявых колобков, близнецов Антониев. Их и одевали попроще, и самые лакомые кусочки, минуя их мисочки, попадали на тарелки Марцелла и Марцеллин.

Агриппа жалел обойденных малюток и всегда спешил сунуть в их жадно открытые ротики побольше фиников и орешков в меду.

Когда однажды Юлиола отняла у малюток лакомства, он больно шлепнул ее.

— Не смей меня бить! — девочка сердито топнула ногой. — Я царевна!

— Ты злючка, а не царевна, — спокойно ответил Агриппа. — Будешь еще обижать маленьких, я тебе уши надеру!

— Я папе скажу!

— А я захочу, и твоему папе уши надеру. Спроси у него, как я его воспитывал.

Юлиола притихла и два дня не подходила к обидчику, но потом, отталкивая других детей, стала первая кидаться к нему.

Рабыни внесли узкогорлые кувшины с разбавленным вином и золотое блюдо, где, обернутые в виноградные листья, вкусно дымились тушки жареных голубей.

Октавиан вышел в триклиниум с обвязанным горлом, он еле говорил, но улыбался другу.

— Мое любопытство сильней болезни. Я хочу знать, мой доблестный консул, как прошел твой первый день в Сенате.

Агриппа, посмеиваясь, рассказал.

— Нельзя же так! — Октавиан внезапно стал серьезным. — Не к чему создавать себе врагов...

Вечерняя трапеза шла к концу. Появившиеся вновь рабыни убрали со стола, и вся семья, покинув триклиниум, собралась у очага. Агриппа зевнул. Его разморило от сытного ужина и тепла. Октавия начала уговаривать дорогого гостя провести ночь под их кровом, но Агриппа учтиво отказался. Император болен, и ему нужен покой, а не утомительная беседа о державных делах.

— И потом, — он зябко повел плечами, — хорошо знаю, что никто не ждет меня, но прямо-таки тянет домой. Уж не письмо ли от отца?

Придя домой, Агриппа в изумлении застыл на пороге. У окна, одетая юношей, как для верховой езды, сидела Лелия.

— Ты?!

— Мой отец умер, и у меня никого, кроме тебя, не осталось на свете.

— Почему ты не обмылась с дороги и не переоделась?

— Я не знала, позволишь ли ты мне остаться под твоим кровом.

— Ты моя жена, и твое место у моего очага. Я завтра же распоряжусь о похоронах, достойных моего тестя.