Иван Шамякин - Петроград-Брест

Старик даже настроился против Миры: рано ты, милая, показываешь коготки, а главное — не ко времени выводишь такого человека из равновесия.

Богунович вернулся в свою комнату.

Мира сидела на кровати, завернувшись в одеяло.

— Снова перемерзла? — сказал Сергей с упреком. — Смотри, болеть больше не дам! Некогда!

Она тихонько засмеялась. Смех ее растопил последние льдинки ревности, обиды, злости на нее за бездумный поступок. Хотя почему, собственно говоря, бездумный? Видимо, у нее была душевная потребность сходить к петроградцам.

— Я вскипячу чай.

— Спасибо. Не хочу. Меня хорошо накормили. Снова шевельнулось в нем недоброе, он хмыкнул:

— Хорошо? Они такие богачи?

— Сережа! Я не панского рода. Гречневая каша с постным маслом для меня всегда была лакомством.

Как она умеет успокаивать! Самыми обычными словами.

Богунович присел к столу, достал бумагу, заострил перочинным ножом цветные карандаши. Хотелось перенести на бумагу то, что сложилось за тяжелый день в голове, — схему боя и вывода людей из-под огня. В необходимости отхода после непродолжительного сражения сомнений не было. Но бой должен быть такой, чтобы немцы запомнили его. И главное — чтобы отступление не превратилось в паническое бегство сотен людей. Надо отступить по-кутузовски, чтобы в самом отступлении заключалась победа. Наименьшие потери — вот их победа в такой ситуации. А это в значительной степени зависит от его командирского умения.

Как никогда раньше, Богунович ощутил свою особую ответственность за жизнь каждого человека. Это помогло ему сосредоточиться и начать составлять диспозицию.

Почувствовал на себе пристальный Мирин взгляд. Но, странно, взгляд ее, влюбленный, умиленный, не мешал, наоборот, успокаивал, рождал уверенность, что полк сможет хорошо огрызнуться и без паники отступить. Но вдруг Мира тихонько позвала его:

— Сер-режа!

— Аю?

— Ты не боишься?

— Кого?

— Их.

— Немцев? Милая моя, я солдат, я более трех лет на фронте.

Но вдруг будто что-то ударило ему в затылок. Вмиг вышибло вон все схемы, все расчеты. Он вскочил, ступил к кровати. И по глазам, черным, блестящим, более глубоким, чем обычно, увидел, что догадка его верна.

— Ты боишься?

— Боюсь, — тихо призналась она, но тут же начала оправдываться: — Боюсь. Но не за себя. Не за себя, Сережа. За него.

— За кого? — удивился он, что она сказала «за него», а не «за тебя».

— За него… за твоего сына…

Какой-то миг Сергей стоял ошеломленный. Потом упал перед кроватью на колени, уткнулся лицом Мире в живот, будто хотел и через одеяло услышать в ней новую жизнь.

— Мира! Ma femme aimee! — Не впервые самые нежные слова он произносил по-французски. — Моя дорогая жена, — он повторил те же слова по-белорусски, от чего они приобрели особый смысл.

Она положила руку ему на голову, погладила волосы, он взял ее руки, поцеловал одну, другую…

— Мира! Любимая моя! Не бойся. Завтра ты поедешь в Минск. К моим родителям. Или к своим. Как хочешь…

Тогда она, пожалуй, грубо отняла руки и сказала жестко, со звоном в голосе:

— Боже! Какие вы слюнтяи, баре! Как легко раскисаете. Никуда я не поеду! Я — солдат революции.

После обеда Владимир Ильич задержался в своей квартире немного отдохнуть. Этого требовали от него Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Если у кого-то из них было время, его буквально караулили. Он иронизировал над их настойчивостью, шутил:

— Что ж, посидим под домашним арестом. Но я на вас пожалуюсь Совнаркому, имейте в виду.

В тот день у жены и сестры были неотложные дела: у Марии Ильиничны — в редакции «Правды», у Надежды Константиновны — в Наркомате просвещения. Но он пообещал им полчаса отдохнуть. Когда он обещал серьезно, женщины верили ему.

Днем Владимир Ильич никогда не ложился, считал это обломовщиной: дневной сон расслабляет тело и мозг. А у него впереди самая напряженная работа — заседание Совнаркома. Заседать приходится почти ежедневно: накапливается множество неотложных дел, требующих архисрочного решения.

Он поднялся к себе в рабочий кабинет. Проходя через комнату управления делами, увидел секретаря Совнаркома Марию Николаевну Скрыпник и вспомнил о ее просьбе: она хотела поехать на Украину к родителям вместе с Медведевым, Шахраем, возвратившимися из Бреста, и Ворошиловым, которого он, Ленин, командировал в Донбасс, на подмогу Антонову-Овсеенко.

Конечно, лучше ехать в неспокойное время в компании товарищей, таких рыцарей, как комиссар Петроградского ВРК Климент Ворошилов. Этот человек в свои тридцать семь лет может, как юноша, краснеть перед женщинами, что замечали сотрудницы Совнаркома, но, если судить по его подпольной деятельности и по работе в революции, никогда не «краснел» перед врагами.

Ленин замедлил шаг у стола Горбунова:

— Николай Петрович, напишите, пожалуйста, от моего имени распоряжение начальнику Николаевского вокзала, чтобы он предоставил четырехместное купе товарищам Скрыпник, Ворошилову, Медведеву, Шахраю. Им необходимо срочно выехать в Харьков.

В кабинете, на рабочем столе, Ленина ожидали неотложные документы: повестка дня заседания Совнаркома — больше тридцати вопросов, проекты декретов, которые еще нужно коллегиально обсудить, и декреты, рассмотренные на Совнаркоме, — эти необходимо подписать, и они станут регламентировать новую жизнь, направлять ее по социалистическому пути, перечеркивая царские законы, правила, нормы. Декреты диктатуры пролетариата!

В большинстве своем вопросы были хозяйственные, экономические — мирные. Например, объявление капиталов касс — ссудо-сберегательных, взаимопомощи, пенсионных и эмеритальных — неприкосновенными. Или ассигнование ста тысяч рублей на Северную экспедицию СНК по охране имущества РСФСР, находящегося в Архангельской губернии. Хотя вряд ли этот вопрос «мирный». Имущество нужно сберечь не только от своих воров, но и от зарубежных посягателей: на Архангельск точат зубы англичане. В случае их высадки — не дать им захватить народные ценности.

Крыленко и Подвойский весьма своевременно внесли предложение принять декрет о выплате суточных демобилизованным солдатам, временно остающимся в своих частях. Архиважно задержать во фронтовых частях людей, которые в случае немецкого наступления могли бы оказать хоть какое-то сопротивление: пусть Вильгельм и Гинденбург поймут, что наш фронт не открыт, как пообещал им Троцкий своей формулой «ни мира, ни войны».

У Ленина тревожно сжалось сердце. Вспыхнул гнев на Троцкого. То, что он не подписал мира вопреки ясной директиве Совнаркома, похоже на грандиозную провокацию. За это наркома следовало бы отдать под суд. Если бы не позиция «левых» коммунистов и левых эсеров, поддерживающих авантюру Троцкого, Ленин потребовал бы партийного суда. Но в данной ситуации удар по Троцкому может привести к отставке наркомов-эсеров, к расколу в ЦК большевистской партии. А это нежелательно, уж больно неподходящее время. И этим пользуется Троцкий. Из Бреста возвратился с видом победителя. Весел. Как всегда, нисколько не сомневается в правильности своего решения.