Сергей Мстиславский - Накануне

Лавочник властно раздвинул рукою стоявших перед ним.

— Посторонись-ка, православные…

Он выбрался из толпы, пошел неторопливо, подволакивая ногу. Люди, переговариваясь и ворча, стали расходиться. Двинулись дальше и Сосипатр с солдатом. Солдат шел, покачивая головой.

— Как посмотришь… горя народного!.. Ввек, кажется, не вычерпаешь его…

Сосипатр промолчал. Только зубы стиснул теснее. За углом приостановился.

— Налево бери, под ворота. Пришли. Сейчас я тебя с неким человеком сведу… Я от него, в свой час, тоже — прямо сказать — жизнь увидел. Только смотри: ни на духу, ни без духа — ни слова никому. Я к тебе доверие имею — дважды ты мне на выручку ходил, но, смотри, насчет языка — ни-ни!

— Зря говоришь, — отозвался Иван-солдат и оправил поясной ремень. Что я, сам не понимаю. Сюда, под вывеску, что ли?

На вывеске, над крутым дворовым крыльцом, было написано: "Рабочее общество потребителей Выборгского района".

— Сюда, — кивнул Иван. Он взял под руку солдата и тотчас отпустил: со ступенек подъезда быстрым шагом сошла черноволосая девушка, в пуховом поверх шубки платке. — Шагай пока что один, там за дверью, на лестнице, обожди чутку. Я сейчас.

Иван-солдат ухмыльнулся понимающе, оглянул девушку на ходу, скрылся за дверью, хлопнув створкою особо гулко. Мариша пожала руку Сосипатру.

— Из Народного? Выступали? Рискуете вы все-таки, новоявленный товарищ Иван… Я даже поволновалась сегодня, честное слово…

— Ну? — заулыбался Иван, не выпуская руки Мариши. — Вспоминали? То-то меня нынче — как ангела на воздусех… И толк, кажется, есть: вот, солдата привел: ежели свяжемся… А насчет риска — это вы напрасно. Я же не знаменитый какой. По первому разу провал, — в охранном и личности моей нет… У вас как? Очень мне охота опять с вами на работу, как на заводе было. Товарищ Василий ничего вам не говорил? Я просился, чтоб меня по вашей линии направили: к женскому дню подготовку проводить… агитатором.

— Да уж, хорош! — покачала головой, посмеиваясь, девушка. — Подвели меня! Товарищ Василий мне из-за вас даже выговор закатил: "С женской подготовкой, говорит, не управляетесь, — приходится к вам с другой работы перебрасывать. Неужели нельзя никого из своих институтских, хотя бы, девушек взять".

Из своих, медицинского института? Не так просто, если да же Наташу, по гимназии одноклассницу, давнишнюю подругу, два года вместе в одной комнате живут, — и ту не удалось до сих пор ввести в работу.

Но как введешь, когда у человека совсем о другом мысли? Наташа милая девушка, душевная, но о жизни у ней совсем наивные какие-то понятия и других она не хочет. В первый же раз, когда Марина заговорила с ней о политике, о революции, прикрыла уши ладонями: доктору с политикой дела иметь нельзя. Для доктора все люди должны быть одинаковыми, его призвание — облегчать страдания людям, а страдают от болезни, от физической боли все одинаково — черносотенец и революционер, самый злой и самый добрый. Доктор должен лечить только. И никаких «врагов» у него не должно быть. Разве может доктор стрелять с баррикады? Не может!

— Должен!

Наташа чуть не расплакалась.

— Я тебя, Марина, ужасно люблю. Но если ты так считаешь, я уж не знаю даже… И какой же ты тогда врач!

Поспорили. И потом Марина пробовала не раз, но под конец отступила. Ведь нельзя ж, в самом деле, «уговаривать» человека стать революционером. В нашу революцию — единственную настоящую, честную, беспощадно до конца право имеет пойти только тот, у кого и сознание, и чувство, что он не может не пойти, что для него другой жизни нет. Марина положилась на жизнь: жизнь сама приведет. Ведь кругом делается такое, что честному человеку, живому, нельзя не стать революционером.

Но месяцы шли — Наташа не видела. Аудитория, лаборатория, анатомичка, книги. Зачеты. А с декабря еще и этот студент-санитар, красивый, но неприятный, — Андрей. Роман по всей форме. Сейчас, впрочем, едва ли не оборвался этот роман: Наташа никогда не говорит об Андрее, и в комнате, возвращаясь, Марина ни разу не заставала его. И Наташа хмурая-хмурая, видно, что на сердце у нее саднит. Надо бы поговорить по душам, да как найдешь время, если домой удается попасть — да и то не всегда — только позднею ночью. Институт, амбулатория, партийной работы прибавляется со дня на день: женский день — 23 февраля — надвигается, а поднять на демонстрацию женщин (они хотя и жены рабочих, но живут только хозяйством, от кухни, от корыта приходится отрывать) — совсем нелегкое дело. Надо собирать, говорить. Вернешься усталая, где тут еще опять разговаривать. Да и голова совсем, совсем не тем занята, даже дико как-то заговорить сейчас об ухаживании, о романе, о чисто-чисто любовном… Заговоришь — еще хуже выйдет, пожалуй, еще хуже разбередишь вместо помощи…

22-го, в канун демонстрации, Марина вернулась раньше обычного: назавтра надо быть свежей и крепкой. Решила хоть сколько-нибудь выспаться. И, может быть, потому, что ожидание завтрашнего бодрило как-то особо, особою, радостной бодростью, — такой несчастной, заброшенной, жалкой показалась ей сидевшая у окна, в кресле, без книги даже, а так, бессильно свесивши руки, словно больная, Наташа, что Марина невольно положила ей подойдя, докторским движением, руку на сердце.

— Саднит?

Наташа кивнула.

— Вы что… разошлись?

Наташа кивнула опять. И сказала, опустивши ресницы:

— Я и сама не понимаю… В ту самую ночь… ну, распутинскую, я ж тебе говорила… что-то нас развело… Именно тогда еще… над полыньей… Какие-то от нее поднявшиеся, смутные, но неодолимые мысли. Я все думаю, думаю… Почему… не знаю, как лучше сказать: ненужными, что ли… а может быть, и вовсе чужими стали друг другу. Сразу… А ведь была… любовь.

— Любовь? — Марина покачала головою. — Нет. Любовь не может так оборваться. Значит, это не любовь была, Наташа, милая. И значит лучше, что так случилось…

— Но почему так случилось? Меня мучит, что я понять не могу, почему? Скажи, как по-твоему?

— По-моему? — пожала плечами Марина. — Как я скажу, когда я не видала и не знаю… Наверно… вспомни! — он что-нибудь сказал или сделал такое, что в нем какая-то новая для тебя открылась черта — и черта непереносная, — ты его по-другому в тот миг, и по-верному, поняла…

— Может быть, — безразличным голосом сказала Наташа, не глядя. — Я на следующий день написала, чтоб он больше не приходил. И не нужно, чтоб приходил. А все-таки без него мне трудно, трудно невыносимо… Ведь я теперь совсем, совсем осталась одна. Одна на всем свете.

— Наташа! — вспыхнула Марина.

Наташа вскинула голову.

— Ну да, конечно. Ты же ушла от меня. Да, да, я знаю: я отсталая, по-твоему. У меня, по-твоему, нелепые взгляды. Ты в гимназии еще смеялась: "кисейная барышня". Пусть… Ну, я такая, да. И ничего со мной нельзя сделать. Но все-таки я живой человек. И не могу так — без теплой руки… Ты сама знаешь, чем ты была для меня. А теперь бросила, ушла. Даже не разговариваешь больше. Совсем ты — с другими… Я даже не знаю, с кем…