Сергей Мстиславский - Накануне

— Нажмай, нажмай, братцы!

Иван не упустил из глаз рабочего. Он видел, как тот набросил быстро куртушку, накрылся заячьей пушистою шапкой с наушниками, шагнул, преображенный, в рванувшуюся вниз, по наклону, толпу. Следом за ним вывернулся Иван, в крутне и тесноте, из балагана. По парку шла уже тревога, отжимался в стороны, сбивался в кучки народ, маячили, как из земли выросшие, околоточные и жандармы, бравый жандармский полковник, окруженный стайкою полицейских, кричал что-то, махая рукой. Но выход был не оцеплен. Иван видел, как мелькнула в воротах шапка с наушниками. Наддал и догнал уже на аллее, что идет Петровским парком к Кронверку.

Рабочий обернулся, заслышав за собою быстрый, нагоняющий шаг. Иван откозырял, осклабясь:

— Не признали? Вот, бог привел, опять свиделись. Тот раз ты один ушел, нынче — давай уже вместе.

Пока шли от Народного дома проулками к Выборгской, совсем сдружились.

Для порядка Иван-солдат пожурил нового своего знакомого:

— Что ж это ты так — очень откровенно ходишь? Ты ж от царских ушел: стало быть, в бегах.

Сосипатр засмеялся.

— У нас бег — для разбега, а не для того, чтобы в кусты прятаться. Разве мыслимо в такую пору без дела. Смотри-ка, события какие пошли! Люди, прямо скажу, друг друга ищут: чуют, ежели своей руки к жизни не приложить, пропадем пропадом — разруха, голод… Все к одному идут — только собрать, чтобы вместе, — и нет над нами одоления… Тут в запрятке не усидишь. Еще когда на заводе был, с большей осторожностью приходилось, а теперь, как я стал, как говорится, нелегальный… сейчас мне полная свобода жить.

— На заводе, стало быть, был? На Айвазе?

Сосипатр кивнул:

— Слесарем.

— Слесарем? — переспросил солдат и покачал головой. — Скажи на милость. А говоришь… хоть в лист писать… Великое это дело. Как нынче: вошел — один, а вышел — сколько стало.

— Много, думаешь? — Сосипатр остановился и засмеялся тихим, счастливым смехом. — Ну, ежели так, порадовал ты меня. Доходит, стало быть?

— Доходит, бесспорное дело. Да ты ж сам видел. Тебя как звать-то, к слову? А то разговор неловкий.

— Меня? Иваном.

Солдат вскинул голову.

— Да ну? Это что ж, выходит, мы с тобой тезки. Меня тоже Иваном звать.

— По революции — тезки, выходит, — засмеялся Сосипатр. — Иваном меня — по-партийному, по-нелегальному кличут. А по крещению я — Сосипатр.

— Чего?! — удивился солдат. — Да разве есть имя такое? Ну, удружил родитель.

— Отец ни при чем, он Семеном хотел крестить, по деду. Да с попом, видишь ли, в цене за крестины не сошлись: поп у нас в приходе — жаднюга, ну, как пастырю полагается, а у отца какие доходы: айвазовец тоже был. Поп, отцу назло, заместо Семена, когда в воду меня окунал, и хватил: "Крещается раб божий Сосипатр во имя отца и сына…" Отец его за руку: "Стой, очумел? В какого беса крестишь?" Да уж ничего не поделаешь — успел поп "святого духа, аминь" договорить. Стало быть, крышка. Так и записали Сосипатром.

Иван сокрушенно покачал головой.

— От-то пакостник, скажи на милость. Вредный они вообще народ — попы. У нас в полку, к примеру. На исповеди, на духу, обязательно пытает, не погрешил ли против начальства — "еже словом, еже делом, еже помышлением". Солгать солдат боится — кто на исповеди солжет, известно, после смерти в ад, на вечные муки. Притом, по закону божию, поп тайну исповеди обязан хранить: только к божьему сведению. А наш поп выспросит таким способом, и — по начальству. Мы сначала понять не могли, чего это у нас — то одного, то другого берут: кого в дисциплинарный, а кого и вовсе в арестантские роты. Потом обнаружили.

Сосипатр-Иван с особым вниманием глянул на солдата:

— Брали у вас, стало быть, солдат? За политику?

— Обязательно, — кивнул Иван-солдат. — Полк у нас вообще рисковой: осенью даже на демонстрацию выходили, ты разве не слышал?

Опять засмеялся Сосипатр.

— Чего мне слышать: я на себе видел. Хороший у вас, стало быть, полк?

— Чтоб очень хороший, так этого я не скажу, — раздумчиво ответил Иван. — Конечно, на начальство он лют, но я так полагаю: какую воинскую часть ни возьми — всюду сейчас солдат против начальства. Не может он против начальства не быть. Очень уж солдатская жизнь тяжела, товарищ Иван. Хуже всякого собачьего положения. Народу в казарме набито — не продохнуть. Койки в три яруса, по-вагонному, до самой крыши люди лежат, как кладь. В ночь дух такой, что хоть топор вешай. Грязь, клопы, вши. Что ни делай, в чистоте себя не удержишь. Опять же пища: только звание одно, что обед. Раньше хоть хлеба давали в полную порцию, а нынче за корочку сухую солдаты дерутся. А строгости!

Во взводе у нас не так давно рядового Игнатьева не за провинность какую, а за то, что заболел, на ученье не вышел, — под ружье поставили, он два часа постоял — да и помер. Конечно, терпим, — потому, куда солдату податься. Однако, я говорю, ропщет солдат.

— Так что, ежели по ротам у вас поискать, ребята найдутся… подходящие?

— Подходящие? — Иван-солдат сдвинул папаху, почесал затылок. — Как сказать… Ребята, конечно, есть, а вообще… Темный у нас, признать надо, народ: плохо еще разбирается, что к чему. Взбурлит, и опять в лямку… Смотри-ка, никак задавили кого, что ли: люди стоят.

У лавки, на углу, действительно, негустая сбилась толпа. Подошли.

Перед дверями, загораживая туловом вход, стоял человек, худощавый, с козлиной бородкой, в белом лавочном фартуке. За его спиной парень в тулупчике ввертывал неумело в железные петли дужку тяжелого висячего замка.

— Нет и нет! — вразумительно и степенно говорил лавочник, разводя жилистыми руками. — Сказано вам: кончился хлеб. И будет ли завтра, окончательно не могу сказать. Что я сделаю, ежели оптовики отпуск сократили. Мне, по моему обороту, на полторы тысячи душ нужно, на худой конец, а хлеба мне отпущено нынче пять пудов. Я ж, прости господи, прегрешение (он перекрестился), не Христос Иисус, тремя хлебами десять тысяч насытить…

— Да, тот бы расторговался, по нынешним временам… — отозвался голос из толпы. — Однако небось и у тебя поискать по кладовым да подвалам нашлось бы. Прячешь муку, несытая душа! Ждешь, пока еще круче цены взлезут… Народ — околевай, только б тебе барыш был.

— Действительно! — с укоризною покачал головою лавочник. — С таким барышом — находишься нагишом. Мне такая торговля не то что в убыток, а в разор.

— Разорился один такой! — выкрикнул тот же голос. — Пристукнуть бы тебя, ирода… Дети, пойми, голодом сидят… Вконец извелись дети, слышишь!

Замок щелкнул наконец. Хозяин принял ключ. И тотчас зашумела толпа, запричитали визгливые бабьи голоса.

— Это что ж, опять с ночи в очередь становиться? Опять до дому с пустой кошелкой!