Сергей Мстиславский - Накануне

Андрей и Наташа не шевелились. Офицер подошел шагом нетвердым, засунув правую руку в карман. Револьвер? Наверно. Они же не ходят без оружия, офицеры.

А этот — особенно. Он, может быть, и не офицер даже. Только одет офицером. Убийца. Они ж видели.

Офицер подошел вплотную. Башлык сполз, открылся горбатый, тонкий нос, холеный ус, щипцами уложенный над почернелой опухшей губой. Забелели оскалом зубы.

— Бесплатные зрители, что?

Голос был хрипл. Но в нем не было угрозы. Было даже какое-то благодушие. Это было странно. Так странно, что по спине Андрея зябкой трясучею дрожью прошел холодок. Офицер переступил ногами и дернул вперед корпус движением никчемным и неверным.

Пьян.

И, словно подтверждая молчаливую эту догадку, офицер качнулся, расставил ноги, ища упора, и приложил руку к козырьку фуражки.

— Mademoiselle…

От испуга глаза Наташи, большие, стали еще больше, еще ярче. Лицо, бледное, казалось почти красивым. Офицеру — во всяком случае. Потому что он пробормотал томно, закатывая вверх мутные зрачки:

— Mademoiselle… Между нами, я даже счастлив, что вы стали невольной свидетельницей нашего подвига…

Наташе сжало горло. Веревки, бессильной судорогой сведенная рука, черная полынья… стук виска о мерзлую сваю. Трое — и связанный…

Подвиг?

— Россия — спасена! — Офицер заложил руку за борт шинели жестом торжественным. — Восемнадцатое декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года: д-дата. Раздавлена гадина, ядом своим отравлявшая самодержавие…

Андрей дрогнул. С губ сорвалось:

— Распутин?

Офицер засмеялся, злобно и радостно, и протянул руку.

— Ваш-шу руку. Вы — патриот и истинно русский человек, я вижу. Сразу в точку! Да, Гришка Распутин.

Наташа судорожно сцепила в муфте — не расцепить! — захолодевшие пальцы. Рука в белой перчатке — та самая! — пожимала руку Андрея. Как он мог свою протянуть, как он мог!

Снег заскрипел. Подходил второй. И тоже правая рука в кармане. Услышав имя, он выругался, коротко и грязно, и заспешил.

— Ты… что… болтаешь?

Высокий помахал успокоительно.

— Отставить, дорогой. Нет надобности. Оч-чень симпатичная блондинка… и юноша. Истинно русские люди — даже по лицам видно… И приветствуют…

Подошедший оправил башлык ближе к глазам. Над белой полосой смятой шерсти чуть видны под козырьком желтые волчьи глаза. Он пристально оглядел обоих. Голос сквозь башлык прозвучал глухо.

— Приветствуют? Что ж… в конце концов — пусть!.. Может быть, даже и лучше, что были свидетели… Но помните, господа: то, что вы видели, — вы видели для истории. В будущем — да. Но пока, но сейчас никому ни слова. Иначе… вас под землею найдут. Кто за нами — нетрудно, я полагаю, и самим догадаться.

Он повернулся и пошел. За ним, откозыряв еще раз Наташе, двинулся высокий. Шофер, дожидавшийся, завел поспешно машину, и — в луче фонаря его руки показались Андрею красными. Почудилось? Нет… В самом деле — он был в красных с широкими крагами перчатках.

Щелкнула ручка дверцы. Опять загудел мотор. Защитный, с брезентовым верхом кузов машины дрогнул. Фары зашарили по снегу, ощупывая дорогу. Дымок. Мелькнула в глазах привернутая сбоку, наклоном, запасная — тяжелая, дорожная, походная — шина.

Они слышали удаляющийся, быстрый, тяжелый шорох колес. Дальше, дальше… Смолкло. И опять тишь, ночь, Заснеженные ветви теснообступивших деревьев…

Андрей двинулся наконец. К мосту? Она схватила за руку.

— Нет. Не надо. Мне страшно. А вдруг он…

Но Андрей мотнул головою упрямо.

— Может быть, след… Вы ж понимаете… если это… в самом деле правда…

— Правда, конечно! Разве такое… можно солгать!

Медленно поднялись на мост. Четвертый пролет, кажется.

Андрей прикрыл глаза, чтоб увидеть опять — ясно-ясно…

Машина, перила, труп…

Четвертый, наверно.

Черные пятна на серых, в растрещинах перилах. Подтеки черные на досках настила. И внизу, вкруг свай, крутит пустая и черная вода в полыни.

Наташа прошептала через силу:

— Смотрите… Там на льду…

В самом деле, что-то темнеет… Он смотрел, напрягая глаза до рези, до жгучей слезы. Нет, не понять.

Она догадалась первая:

— Ботик.

Да. Ботик. Как только слово сказалось, сразу же стали ясные очертания. До мелкой мелочи. Ботик. Высокий, валеный.

Андрей смотрел вниз, в черную, воронками завитую, бегучую воду. Мыслей не было. Было только перед глазами: автомобиль, желто-зеленый, приземистый, коротколапый, как дракон… три напряженных тела, подымающих связанный труп. Нет, не труп. Он же живой был, когда его бросили.

Она тронула его за рукав.

— Пойдемте… Пойдемте же… Я вас очень прошу.

Андрей оторвался от перил. В самом деле, надо идти. Еще застанет кто-нибудь… И тогда может быть подозрение. Под подозрение попасть верная смерть. Или хуже еще: пытка.

Страшно подумать, что сделает царь с убийцами Распутина. Ведь сила Распутина в том и была, что царь и царица были уверены: престол императорский и весь "дом Романовых" благополучны только молитвами "святого старца" Григория.

Тишь. Ночь. Никого. Ни на дороге, ни там, на островных — белых, сквозь прочернь деревьев прорезанных тропках. Они пошли серединою моста, не оглядываясь больше.

До самого Каменноостровского они не говорили. Ни слова. Лишь ускоряли шаг: поздно, ужасно поздно. И только когда они вышли на простор проспекта, где у богатых каменных — безвкусной купеческой стройки — особняков дремали дежурные дворники, — опять город, люди — Наташа заговорила:

— Что же теперь будет?

— Я… не политик, — отозвался глухо Андрей. — И… не интересуюсь. Но, по-моему… Они думают, что спасли самодержавие. Мне кажется обратное: они бросили в полынью царский труп. Потому что все ж знают — царская политика вся шла от Распутина: Николай II — только пешка. Если так, он должен пропасть вместе с ним…

С Каменноостровского — направо в улицу второй дом от угла: здесь, на четвертом, комната Наташи и ее однокурсницы — той самой, черноволосой, Марины.

На подъезде они постояли молча. Посмотрели друг другу в глаза. В глазах уже ничего не было от взморья, от уюта темной аллеи, белых, высоких, рыхлых, милых сугробов.

Он протянул руку, прощаясь, — и чуть не отдернул. Перчатка… Рука без перчатки. Перчатка осталась там, под деревом, на снегу.

По спине опять, как тогда, пробежала холодком дрожь. След.

Стукнула дверь: Наташа прошла. Она не спросила: "Когда?" И он не спросил. В висках стучало.

Перчатка и ботик. Найдут обязательно. И найдут чья. Всегда же находят. Даже когда никаких примет. Вчера было в газетах: обыкновенную женщину — тоже под лед — изрезанную, в корзинке. И все-таки всех нашли, всех… Но если его…

Вернуться, взять? Сумасшествие. Убийца всегда, говорят, возвращается к месту убийства. Неодолимая тяга. Не подозрение уже будет тогда — улика.